жителей Малой Руси (в том числе казаков) к царю о подтверждении их прав и предоставлении того или иного имущества[83]. Была ненависть народа и основной массы казачества к Польше, католикам и униатам. Было понимание желательности освобождения русских земель «по тем границам, как владели благочестивые великие князи». Делались заявления, что «гетман и Войско Запороское и вся Русь Киевская подо властью польского короля и панов рад быть не хотят», «мы волею Божиею… от них стали свободны», «мы в подданстве и в неволе быти у них не хотим»[84]. Но на деле было иначе.

Казачество сознавало всю непрочность и уязвимость своего положения как правящей группы края и даже привилегированного сословия, и как равноправного субъекта политики, в том числе во взаимоотношениях с польской стороной и королём. В массе казаки и его верхушка сохраняли сословное сознание, когда первоочередным считалось достижение корпоративных целей. А она виделась им в привычных рамках польской социально-политической системы. Не случайно, что требования предоставления сословной автономии значились во всех казачье-польских и казачье-русских договорах и соглашениях, причём стояли они на первом месте. Когда добиваются независимости, о сословных привилегиях не вспоминают, справедливо относя это к внутренним делам, которые решаются без участия иностранной стороны.

Да и государственного и даже социально-политического опыта как правящей группы у старшины не было. Поэтому все последующие договоры и соглашения между казаками и Польшей, а затем и Россией, носили характер не договора двух равных сторон, двух независимых государств, а характер получения-предоставления сословной и сословно-территориальной автономии (для казачьего войска и контролируемой им территории).

Борьбу за восстановление независимости западнорусских земель могла вести родовая знать — природная элита края. Но к середине XVII века знать (магнаты и шляхта) шла по пути интеграции в польскую государственность и в массе своей ассимилировалась или же, оставаясь пока православной, руководствовалась сословно-имущественными соображениями и потому осталась на стороне Речи Посполитой.

Движение за создание в Западной Руси или в какой-то её части собственного государства, тем более возникшее как результат народного национального и социального восстания, могло базироваться только на такой основе, в которую была бы положена идея русской идентичности. И которая пользовалась бы системой аргументации, разработанной ещё во времена антиунионной полемики конца XVI — первых десятилетий XVII веков. «Русь», «русский» или «российский народ» понимались в ней как наследие древнерусского государства и князя Владимира.

Но венценосный наследник Руси, наследник престола Владимирова уже имелся: им был православный Московский царь. А Православную церковь возглавлял предстоятель, носивший титул патриарха не просто «Московского, но «всея Руси». Даже несмотря на то, что в Российском государстве правила уже другая династия, государи Михаил Фёдорович и Алексей Михайлович воспринимались западнорусским православным обществом как законные наследники Владимира, а Россия — как продолжение старой Руси. Тому имеется множество свидетельств в западнорусской общественной мысли и практике. Показательно, что эту преемственность не ставил под сомнение даже сторонник шляхетской Речи Посполитой митрополит Пётр (Могила). Когда в 1635 году в Киеве был обнаружен саркофаг с мощами святого князя Владимира, он отослал их частицу в Москву, царю Михаилу Фёдоровичу — как его наследнику[85].

Согласно миропониманию православного народа Западной Руси, в мире оставалась единственная независимая православная держава — Московское царство со своим православным государем, продолжатели и наследники Руси. Державы, в котором живёт хоть и несколько другой, но тоже православный русский народ. Такая идея была озвучена в антиунионной полемической литературе и широко представлена в различных высказываниях и обращениях книжников и духовных лиц, в синодиках киевских монастырей. В таком идейном контексте находилась и казачья старшина. И даже использовали это мировоззрение в политических целях — для обоснования вхождения Малой Руси в состав России и подкрепления дипломатических претензий России на Правобережье и прочие западнорусские земли[86].

В этих условиях создание ещё одного государства, строящего свою идентичность на той же исторической и этноконфессиональной основе, становилось ненужным и необоснованным. Оно могло существовать, но как составная часть чего-то большего: или России, или Речи Посполитой, в которой пребывала бы на тех или иных условиях. Даже договоры, заключаемые казаками с Речью Посполитой по ходу войны (Зборовский, от 18 августа 1649 г.), не говоря уже о Белоцерковском, от 18 сентября 1651 г.), носили автономистский характер. Их форма и содержание говорили о том, что обе стороны действуют в рамках одного государства и одного политического пространства, и выглядели они как пожалование короля своим подданным[87].

Восстание Богдана Хмельницкого (1648–1654 гг.)

Поначалу казачеству сопутствовал успех. Им удалось добиться достижения многих требований — своих и западнорусского общества в целом. И даже превратить свою сословную автономию в территориальную, получив под контроль значительную часть русских земель Польши. Правда, о независимости речь не шла — только об автономии, и не всех земель, а лишь их части (в границах либо трёх воеводств — Киевского, Браславского и Черниговского, либо только Киевского).

Но такое половинчатое положение уже не удовлетворило самые разные группы населения Малой Руси. А польская сторона (король, Католическая и Униатская церкви, магнаты и шляхта, в том числе православная, но связавшая свою судьбу с Польшей) не собиралась признавать ни каких бы то ни было русских автономий, ни претензий казачества на привилегированный статус. И если делала шаги ему навстречу, то только под давлением обстоятельств, считая их делом временным, пока не удастся победить восставших. Речь Посполитая была сильнее в военном и экономическом отношении, и рано или поздно она бы победила.

Переяславская рада не стала случайностью, а была подготовлена объективными обстоятельствами. Во-первых, ходом войны между восставшими и Речью Посполитой, и внешнеполитическим контекстом этой войны. Во-вторых, состоянием Гетманства, разворачивающимися социальными и политическими процессами и противоречиями, в том числе внутри казачества и его старшины. В-третьих, идейным контекстом, в котором жило малороссийское общество, политическим сознанием казачества и его старшины. И в том числе осознанием восставшими факта отсутствия у них «законных» прав на положение правящей группы, пониманием того, что Гетманство носит самопровозглашённый и от того «незаконный» характер, и стремлением узаконить и собственный статус, и Гетманство. Всё это и обусловило поведение казачества и руководства Войска Запорожского, поиск ими того государства, в рамках которого они могли бы удовлетворить свои социально-корпоративные интересы и воплотить этнорелигиозные требования общества.

Можно было либо попытаться добиться желаемого от Польши, однако в возможности этого у многих по ходу войны возникали сомнения. Либо перейти под руку и защиту другого государя. Таковых по соседству было двое: русский царь и турецкий султан. Государей-то было двое, но реальным вариантом был только один — Москва.

Правительство Хмельницкого одновременно вело переговоры и с Османской империей, и с Россией, и с Польшей (о восстановлении условий выгодного казакам Зборовского договора пыталось договориться