Неизбежность конфликта стала очевидной во время банкета, когда мадам Рашильд взялась комментировать свое интервью, в котором она утверждала, что француженка ни в коем случае не может выйти замуж за немца.

Андре Бретон церемонно встал и заметил гостям, что подобные речи оскорбительны для его друга, немца Макса Эрнста, находящегося среди них. Затем выступил явно поддерживающий его Флоран Фель, директор «Ар виван», крупного авангардистского издания; он вполголоса произнес: «Эта многоуважаемая дама начинает надоедать…», вызвав такую же реакцию, как на банкете Полти. Но теперь дело этим не кончилось. Подхватив мысль Феля, Бретон снова заявил: «Уже двадцать пять лет мы терпим это занудство, и никто не смеет поставить ее на место».

Шум, крики, брань, пронзительный визг дамы. Над столом полетели фрукты из ваз, весело перебрасываемые подстрекателями. Каждый норовил накинуться на соседа. Расстроенный, ничего не понимающий в происходящем Сен-Поль Ру (увы, точно так же бедняга не успеет ничего понять в июне 1940 года, когда солдафоны вермахта у него на глазах изнасилуют его дочь), чувствуя себя утопающим в волнах стихии скандала, пытался навести порядок и взывал к благоразумию: «Постойте, так не обращаются с женщиной. Это, по меньшей мере, неучтиво!» - «К черту учтивость!»… Разбушевавшийся Андре Бретон подскочил к окну и распахнул его, чтобы там, внизу, на бульваре, прохожие не упустили ни одной реплики. В его жесте было столько ярости, что створки окна слетели с петель и упали на пол с громким звоном разбившегося стекла. Подошла очередь Филиппа Супо подключиться к действию.

Повиснув на карнизе, одним ударом ноги он опрокинул стол: картина, достойная кульминации какого-нибудь вестерна!

Привлеченные шумом прохожие столпились под окнами и осуждающе загудели:

- Какой стыд…

- Лоботрясы гуляют!

- Только подумайте, сколько еще военных вдов и сирот…

Толпа разъярилась, услышав призыв Мишеля Лейри: «Долой Францию!», отвечавший на призыв Макса Эрнста: «Долой Германию!» Крики донеслись с улицы в тот момент, когда к гостям присоединились участники соседнего банкета. Один из них, Луи де Гонзаг Фрик, символист, в сильном возбуждении воскликнул: «Как, господа сюрреалисты смеют оскорблять моих друзей?!» И бешеным ударом трости он разнес вдребезги зеркало банкетного зала.

В другом углу мадам Рашильд, окруженная друзьями, визгливо жаловалась, что ее побили; в то же время Лейри вызвали вниз для объяснений. Его сочли главным зачинщиком безобразий, толпа не смогла переварить его лозунга «Долой Францию!», сопровождаемого откликом «Да здравствуют жители Эр-Рифа!». Он вышел навстречу негодовавшей публике, и его чуть не разорвали на части. «Они собираются линчевать Лейри! - воскликнул Арагон. - Все вниз!»

К счастью, на Монпарнасе имелись свои блюстители порядка, и предупрежденная полиция явилась раньше, чем от Лейри начали лететь клочья. Еле живого его отвели на пост, где тщательно отдубасили, что совершенно доконало беднягу, и ему пришлось несколько дней отлеживаться в постели[35].

На следующий день о скандале раструбила пресса, и он получил широкую огласку. Судебного процесса удалось избежать благодаря хлопотам Десноса, поспешившего походатайствовать перед Эдуаром Эррио, но националистические организации и пресса бушевали. К тому же масла в огонь подливала «жертва немецких шпионов» - мадам Рашильд, рассказывав о том, как ее ударил в живот верзила с грубым немецким акцентом, явно подразумевая Макса Эрнста. Критик журнала «Аксьон франсэз» предложил поставить сюрреалистов вне литературы и никогда больше не упоминать о них; Клеман Вотель откликнулся возмущенной заметкой в «Журналь»; Ассоциация литераторов и Ассоциация писателей-фронтовиков опубликовали открытое письмо, призывающее «заклеймить презрением авторов этой преднамеренной акции».

Менее чем через год, 18 мая 1826 года, сюрреалисты снова «принялись за свое», намереваясь сорвать премьеру балета «Ромео и Джульетта», поставленного труппой Сергея Дягилева с декорациями Миро и Макса Эрнста. На этот раз счеты сводили со своими. Сюрреалисты (в лице вечного цензора Бретона) считали, что эти два художника скомпрометировали движение своим участием в капиталистическом мероприятии, тогда как сюрреализм должен препятствовать подобной деятельности. Вся команда под предводительством Бретона и Арагона, одолжившими одежду, чтобы не выделяться среди элегантной публики, сразу после начала спектакля устроила неописуемый шум, пытаясь сорвать представление. Одни свистели, другие толкали речи, обращаясь к партеру, остальные горстями разбрасывали красные листовки. Кульминацией скандала стала попытка одного из участников сорвать платье с леди Абди… В защиту порядка поднялись негодующие зрители; возмутителей спокойствия выдворили из зала; за дверью каждого ударом кулака угощал Борис Кокно, секретарь Дягилева.

«Пожалуй, славный был парень», - заметил Марсель Дюамель через пятьдесят лет после той истории.

В итоге вся эта возня оказалась напрасной. Бретон простил провинившихся собратьев, воздержавшись исключать их задним числом, а парижане, привлеченные инцидентом, поспешили в театр Сары Бернар.

Налет на «Мальдорор» носил столь же грубый характер. В начале 1930 года Андре Бретон, не переносивший монпарнасского климата, посчитал себя оскорбленным открытием на бульваре Эдгара Кине заведения, коему присвоили название высокочтимого произведения Лотреамона, и решил послать туда отряд «налетчиков». Операцию разработали в «Сирано» и поводом для ее осуществления послужил праздник, устроенный какой-то румынской принцессой, принадлежавшей, по мнению Андре Тириона, к династии Кантакузенов или, по мнению Жоржа Уне, к династии Палеологов. Впрочем, это не имеет никакого значения.

Это был самый настоящий разбойный налет, во время него особенно отличились Рене Шар, Бретон, Тирион и Марсель Нолль. Они даже не дожидались повода, чтобы затеять драку. Едва ступив на порог, они сбили с ног швейцара и принялись крушить все подряд, разбивая стекла, стягивая на пол скатерти и опрокидывая бокалы и ведерки с шампанским на глазах у остолбеневших участников трапезы. «Мы - приглашенные графа Лотреамона!» - заявил Бретон голосом Командора, появившись в дверном проеме[36].

Произошло настоящее побоище, намного более жестокое, чем в «Клозри», поскольку присутствующие не принадлежали к забитому литературному люду и, воспользовавшись бутылками из бара, оказали достойное сопротивление, перейдя затем в победное наступление. От «Мальдорора» остались одни руины, когда, наконец, прибыла полиция. Несколько помятый отряд сюрреалистов удалился с достоинством, которое отнюдь не исключало поспешности.

Ну и что? К чему все эти агрессивные выходки, практически никак не отличавшиеся от тех, ареной которых стал театр? В конце концов, они были признаны ребячеством и больше не повторялись.