которого я стал на ту ступень, на которую я уже давно поставил ногу, но никак не мог перевалить туловище». Больничное одиночество оказывается необходимо ему, чтобы оглядеться, вдуматься в себя и для этого на какое-то время выбраться из потока привычного существования, который, подхватив, увлекает его.

«Отделись человек от общества, взойди он сам в себя, и как скоро скинет с него рассудок очки, которые показывали ему все в превратном виде, и как уяснится взгляд его на вещи», ему даже непонятно будет, «как не видал он всего того прежде». Здесь целый план жизни и прозрение того, что станет главным его содержанием. Малая причина в самом деле вызвала огромные последствия, как сорвавшийся с места камень приводит к обвалу в горах. До писателя Льва Толстого еще годы, казанский студент, попавший в госпиталь со своей «малой причиной», не предполагает, конечно, своего будущего, но, по существу, в приведенном отрывке вся творческая программа Толстого-писателя, ее нравственное и художественное направление.

Но если и поуже взглянуть, остаться в пределах размышлений об отношении Льва Толстого к медицине, а, следовательно, и, может быть, прежде всего к собственным болезням, – и в таком случае первая дневниковая запись окажется для нас очень важной. Прежде всего уже потому, что вызвана – болезнью. Болезнь вносит серьезные изменения во внешнюю и внутреннюю жизнь Толстого, открывает перед ним простор для серьезных раздумий, оценок и переоценок. Толстой, как видим, не только ощущает, но сознает это – и навсегда усваивает. На протяжении всей жизни в нем, в период всякой болезни, будут сплетаться, смешиваться, противоборствовать обычное для всякого больного внимание к своим страданиям, тревога, огорчение, усталость – и убеждение или желание убедить себя (часто не слишком успешное), что болезнь необходима, идет ему на пользу, помогает совершенствовать себя.

Необходимое отступление

Болезни, подобные той, что привела его в клинику Казанского университета, еще не раз омрачат дни молодости Льва Николаевича, потребуют мучительных и, что еще важнее, нравственно унизительных лечебных процедур, будут угнетать осложнениями – осложнениями от болезни и осложнениями от лечения.

Микробы, являющиеся возбудителями венерических заболеваний, откроют десятилетия спустя. До полноценно действенных лекарственных средств – тоже целые эпохи в медицине. Обильно применяемые препараты ртути вызывают отравление, аллергические реакции, проявления которых и больные, и врачи часто считают продолжением болезни.

Умолчания о венерических заболеваниях в жизнеописаниях людей, одаривших человечество своими творческими открытиями, как, впрочем, и в обычном разговоре, касающемся лица, ничем «не выдающегося», – следствие предубеждения, издавна поселенного в нас религиозным воспитанием и принятыми бытовыми устоями. Между тем, если обратимся лишь к биографиям выдающихся наших писателей, то не только в дневниках молодого Льва Николаевича, но, к примеру, в переписке Пушкина, Некрасова, Тургенева также обнаружим откровенные признания на этот счет. Оно и понятно. Даже самый поверхностный исторический взгляд на жизнь молодого человека времен толстовской молодости должен бы изменить наше отношение к явлению. Мужчина, желавший до или вне брака удовлетворить половую потребность, шел в публичный дом, к женщинам легкого поведения или, если социальное положение давало ему на это право, к более разборчивым в выборе клиентов «дамам полусвета». Число таких женщин было не безгранично, а в небольших городах, местечках, станицах, где располагались воинские подразделения, и вовсе ограничено. К тому же люди определенного круга посещали, как правило, лишь небольшое число известных им заведений.

В дневнике Толстого после первого – казанского – свидетельства, большинство записей о венерических заболеваниях или, куда чаще, подозрений, что они у него есть или могут появиться, относится как раз к периоду военной службы и скитаний, с ней связанных.

«До» и «после»

В той же первой дневниковой записи, объясняя, что болезнь, которая заперла его, 18-летнего, в палате казанского госпиталя получена им «от того, от чего она обыкновенно получается», Толстой не вполне обыкновенно определяет эту «обыкновенную» причину: «беспорядочная жизнь, которую большинство светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души».

Придет время, он, вызывая полемики, осуждение, насмешки, будет энергично проповедовать целомудрие, до этой поры еще четыре десятилетия, но глубинную связь между утратой целомудрия и какими-то серьезными душевными потерями он ощущает, сознает с молодых лет.

Максим Горький рассказывает: Лев Николаевич однажды признался ему и Чехову, что был в молодости «неутомимый…» – «он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово». Еще бы не сокрушенно! Мало того, что говорил это старый Толстой, каявшийся перед самим собой в прошлой своей жизни и во многом ее отвергавший. Горький, когда написал это, не читал дневников толстовской молодости. Иначе узнал бы, как мучительна была для «неутомимого» каждая встреча с женщиной, мучительна «до» и «после», как он, человек огромной физической силы, мощных чувственных желаний, постоянно стремится подавить в себе страсть, терзается страданиями совести, когда не умеет совладать с естественными порывами – «мне совестно так жить». Он и в ежедневной молитве просит Бога избавить его от сладострастия, в поденных записях, отмечая свои промахи, ругает себя за употребление горячительной пищи, возбуждающей плоть, ищет воздержания и радуется всякой помехе его чувственным стремлениям («не пустила», «помешал прохожий»), хотя иной раз полагает воздержание причиной разных недомоганий.

Дневники молодого Толстого хранят признания в победах плоти, сожаления, раскаяния. «Не могу преодолеть сладострастия»… «Спал с женщиной; все это дурно и сильно меня мучает»… Здесь же – ограничения: «У себя в деревне не иметь ни одной женщины, исключая некоторых случаев, которые не буду искать, но не буду и упускать»… И – суровые, монашеские правила, заведомо неисполнимые, вроде: «Отдаляйся от женщин. Убивай трудами свои похоти»… Или: «Сообразно закону религии, женщин не иметь» (записано, увы, через неделю после пометки: «Вечером к девкам»).

Чувственность, желания молодости вступают в противоборство с жесткими нравственными задачами, перед собой поставленными. Он то огорчается своей неловкости, застенчивости с женщинами и «девками», то радуется, что стыдливость спасает его от разврата.

«Не мог удержаться, подал знак чему-то розовому, которое в отдалении казалось мне очень хорошим, и отворил сзади дверь. – Она пришла. Я ее видеть не могу, противно, гадко, даже ненавижу, что от нее изменяю правилам… Чувство долга и отвращение говорили против, похоть и совесть говорили за. Последние одолели…»

А вскоре он пишет о сладости чувства, которое испытал на молитве: «Как страшно было мне смотреть на всю мелочную – порочную сторону жизни. Я не мог постигнуть, как она могла завлекать меня… Я не чувствовал плоти, я был один дух…» Но: «Но нет! плотская – мелочная сторона опять взяла свое… Я заснул,