Марк поблагодарил его. Ему было жарко (кожаная куртка давила, словно панцирь). Но если повезет, разговор будет недолгим.

— Месье Рагно прислал мне свой первый рапорт относительно вас. Он доволен вашими профессиональными качествами, а также, что особенно важно, вашим усердием в работе и вообще вашим поведением.

Откинувшись назад, он с улыбкой взглянул на Марка. Марк подумал, что судья, должно быть, догадался, насколько он удивлен.

— Не обманывайтесь на его счет, — продолжал судья. — Месье Рагно бывший военный, то есть человек, конечно, суровый, но он умеет ценить заслуги тех, кто у него работает. Однако…

В этот момент кто-то прошел по коридору, и судья подождал, пока стихнут гулкие шаги. Как и во время судебного разбирательства его дела, Марк почувствовал, что видит себя словно бы со стороны, и чутко стал прислушиваться к малейшим своим ощущениям. Слово «однако» он воспринял как своего рода сигнал.

— Однако после получения рапорта я все же позвонил месье Рагно, чтобы напомнить ему кое-какие формальности касательно вашего случая. Во время нашей беседы он проговорился, что однажды увидел на вашем лице следы от ударов, ударов, полученных в драке. Вы будто бы даже сказали ему, что сами сдачи не дали. Это верно?

— Да, месье.

— Вы не посвятили месье Рагно в обстоятельства этого дела, но мне хотелось бы, чтобы со мной вы были более откровенны. Доверьтесь мне. Расскажите, что произошло.

Несмотря на любезный тон, Марку вспомнились времена нескончаемых допросов, и он насупился.

— Это случилось из-за девушки. Она скрыла от меня, что замужем. Ну и как положено, неожиданное возвращение…

— Вас, стало быть, побили.

— Мне здорово досталось, прежде чем я сумел выбежать во двор и скрыться за домом.

— Вы сумели обуздать свой пылкий темперамент. Это хорошо.

— За что и поплатился, — холодно заметил Марк. — К тому же бросаться на человека, который застал вас в постели у собственной жены…

— Да, да, понимаю. А она, где вы с ней встретились?

— В маленьком кабачке, за Бастилией.

— В принципе вам не следует посещать подобные заведения, так гласит инструкция. Заметьте, я не запрещаю вам этого делать, но скажем так: не советую — чисто по-дружески и в ваших же интересах.

— Ясно, — сказал Марк.

— Я знаю, что в вашем возрасте… Послушайте, самое лучшее для вас найти хорошую женщину и жениться.

— Только прежде чем явиться в мэрию, придется рассказать ей обо всем. Полагаю, что самая лучшая из девушек может передумать, узнав, что жених отсидел в тюрьме за убийство.

— Марк, вы еще слишком молоды и потому не знаете той силы понимания, на какую способна женщина.

— Жалость — это не для меня, — сказал Марк, на этот раз устало.

— А кто говорит о жалости?

Воцарилось молчание. Марку вспомнилось, как вела себя на судебном процессе подруга жертвы. Такая хрупкая, лицо худенькое, в глазах безысходное отчаяние, а требовала, чтобы ему отрубили голову.

— Как теперь у вас со сном, получше? — спросил судья.

Вопрос неприятно поразил Марка, напомнив ему о том, что он поведал о преследовавших его кошмарах постороннему человеку. Он пожалел о своей слабости. Подумать только, ведь он дошел до того, что описал ему этот шатающийся призрак, который, проникнув в его плоть и кровь, отнимал всякое желание жить.

— Отвечать обязательно?

— Что за вопрос! Полноте!

Тем не менее судья, казалось, правильно понял реакцию Марка.

— Вы говорили о женщинах, — продолжал он.

Марк едва удержался, чтобы не сказать с горечью: «Нет, это вы говорили о них!» Однако он взял себя в руки, погасив сигарету в пепельнице.

— Поверьте, Марк, если женщина полюбит вас, она не станет осуждать ваше прошлое. Если вам доведется встретить истинную любовь, вы тут же распознаете ее, потому что возлюбленная примет вас таким, каков вы есть, каким сделала вас жизнь.

Слова эти удивили Марка, настолько они соответствовали неотступно преследовавшей его неотвязной мысли, но все-таки не убедили полностью. Сумрак, в который погрузился его разум после убийства, крепко держал его, не давая возможности положительно относиться к жизни. А судья тем временем продолжал говорить, теперь он рассказывал о поместье де Сент-Ави, о своей старинной дружбе с мадам, не подозревая даже, что описывает только одну сторону вещей, хотя в глазах Марка существуют изнанка и лицо, то есть две стороны, одна из которых служит подтверждением его несчастья и полной зависимости.

XI

На улице под знойным июльским солнцем Марк вспомнил, что остаток дня принадлежит ему. С судьей покончено, по крайней мере, на какое-то время. Он знал, что этот человек пытается понять его и помочь. На мотоцикле он промчался мимо собора Парижской богоматери — на паперти полно было туристов, потом направился вдоль Сены и через мост Сюлли перебрался на левый берег. К черту судью! Он не мог устоять перед искушением, которое не давало ему покоя после разговора, до сего дня подобного желания у него ни разу не появлялось, и теперь ему не терпелось осуществить его. Он притормозил, заметив на фоне пламенеющего неба темную колонну Бастилии. Оставалось только свернуть направо. Там оно и было, это кафе с несколькими столиками на тротуаре, а внутри — бутылки и блестящая никелированная поверхность стойки, притягивающая свет. Неужели он и в самом деле решится войти? Ведь его могут узнать. Хотя народу в этот час немного, да и официант за стойкой новый.

Марк поставил мотоцикл, не торопясь, вошел в зал, сел в углу и заказал пиво. Напротив он видел диванчик, обтянутый искусственной кожей, стол, возможно, тот самый, который он тогда перевернул. Сначала он хотел сесть на то место, где всего за несколько минут жизнь его сломалась пополам, но потом передумал. Над диванчиком висело длинное зеркало. Закурив сигарету, он взглянул на зеркало, словно пытаясь отыскать в его глубине отблеск былых страстей.

Курить он начал только после того, как вышел из тюрьмы. Раньше, следуя спортивной гигиене, он не пил и не курил. «Пожалуйста», — сказал официант, поставив перед ним стакан и пиво. Итак, с тех пор прошло пятнадцать месяцев. И сегодня посетители у стойки смеялись точно так же, как в тот вечер. И все тот же сладковатый запах вермута и анисовой водки плавал в воздухе. Он повертел стакан в руке, нисколько не сомневаясь, что никогда уже не вернется к нему чувство согласия с окружающим миром, он утратил на это право, отрекся от самого себя. Он не смог бы рассказать все по порядку, изложив точные факты в их последовательности, память его все еще блуждала в потемках, и