демонстрировать что-нибудь другое столь достойной особе. И все-таки неясная тревога вновь овладела им, когда он заметил, что мадемуазель, наклонившись, чертит мелом круги возле своего помоста.

Во время работы мадемуазель заметила шрам на его плече и приняла первое попавшееся объяснение, данное им. Для того ли, чтобы он не скучал, или просто из любопытства она долго расспрашивала его о прошлом. Марку пришлось рассказать о своем дедушке, приехавшем из Пьемонта и обосновавшемся в Марселе, вспомнить о детских годах, описать подробно все семейство, ныне живущее во Фрежю. Почему сам он решил перебраться в Париж? Его уговорили приятели, с которыми он подружился на военной службе в расположенном неподалеку от Парижа городке. Он уже начал было опасаться непредвиденного поворота в этой похожей на допрос беседе, но тут как раз разговор зашел о его одинокой жизни в домике бывшего сторожа и о том, как он сам готовит себе еду. Мадемуазель разволновалась, сочла такое положение абсурдным, заявив, что отныне он будет питаться на кухне и, несмотря на протесты Марка, правда, довольно вялые, тут же отдала по телефону распоряжение Клемантине. Ответ: та готова принять Марка с завтрашнего дня.

В тот же вечер, возвращаясь к себе после этого первого сеанса, он, проходя по лестницам и коридорам, попытался отыскать наилучший путь, чтобы приблизиться к владениям Люсьенн. Часом раньше, провожая Марка к мадемуазель, Тавера провел его в «замок» через черный ход. И вот теперь он увидел девушку за швейной машинкой, окно и дверь были открыты настежь, чтобы дать доступ свежему воздуху.

Удивление, милое смущение, радость! У нее были красивые руки, глаза лукаво светились от удовольствия. Почему она больше не приходит? Неужели непонятно? В тот раз она, не раздумывая, пошла к нему, потому что боялась за него, ну а уж потом стала бояться за себя. Вторая половина фразы прозвучала несколько двусмысленно, Люсьенн сразу покраснела и до того растерялась, что даже забыла напомнить ему об ужасной строгости мадам, а ведь тогда все стало бы ясно. Она поднялась. В вечернем свете кожа ее казалась золотистой.

— С завтрашнего дня, — сказал Марк, — я буду обедать вместе с вами. И я счастлив этим, просто счастлив.

Он подошел, осторожно обнял ее за плечи и притянул к себе, она не противилась.

— Какая вы красивая! — прошептал он. — Так приятно о вас думать.

Она не привыкла к комплиментам. Обычно, ухаживая за девушками, он действовал напрямик, сразу же выражая свое нетерпение, но Люсьенн заставляла его быть более сдержанным, а почему — он и сам не знал. Марк любовался ее глазами, оттененными темной линией, они были такими от природы, хотя и казались подкрашенными. Радужную оболочку испещряли лучики, идущие от зрачка, они-то и придавали ее взгляду и силу, и волнующую нежность. Люсьенн осторожно высвободилась, умоляя его уйти. Ему нельзя оставаться дольше. Скоро придет Жермена, занимавшая с недавних пор соседнюю комнату. Правда, она не сказала, почему обеих девушек решили поселить рядом, а объяснялось это весьма просто — дабы воспрепятствовать ночным похождениям месье Рагно.

— А скоро я смогу снова увидеть вас здесь? — спросил он.

Она, улыбаясь, кивнула головой, однако он чувствовал ее скованность, настороженность.

У края горизонта солнце уже подернулось дрожащей дымкой оловянного цвета. Где-то вдалеке катил поезд. С непринужденным видом пересекая парк, Марк, так же как и Люсьенн, чувствовал себя обреченным вечно остерегаться чего-то, причем ему-то грозила куда более реальная опасность, чем ей. До определенного момента в своей жизни он почитал себя чуть ли не центром сияющего мироздания. И вот, одного мгновения оказалось достаточно, чтобы иллюзия эта рассеялась навсегда, чтобы все его существо застыло, окруженное непроницаемой, гнетущей тьмой.

Поздно вечером, сидя у слабого огня — только чтобы порадовать глаз, ибо стояла нестерпимая духота, — он проглотил свой ужин из консервов и с удивлением обнаружил, что ему вдруг стало вспоминаться детство, игры в сосновом бору, воистину безмятежное время невинности. Впервые за долгие месяцы с тех пор, как произошло несчастье, он не стал гнать прочь эти воспоминания или заглушать их в себе, словно за несколько минут, проведенных с Люсьенн, душа его обрела наконец долгожданный покой.

VIII

Случалось, что на ферме Жом Марка вместе с двумя или тремя другими работниками поместья оставляли обедать. Точно так же бывало и на ферме Монт-Арьель, куда его частенько звали ремонтировать машины, ведь почти все они были старого образца. Но несмотря на дружеское расположение тамошних жителей, он отклонял эти приглашения, предпочитая трапезы на кухне, ибо знал, что это даст ему возможность встретиться с Люсьенн, поговорить с ней и тем самым упрочить связавшую их тонкую нить.

Клемантина приняла его радушно. До того как выйти замуж за Таверу и поступить на службу в «замок» в качестве простой служанки, она работала в цирке акробаткой под псевдонимом Клемантины Клеман. Однажды (случилось это уже довольно давно), взобравшись на самую верхотуру двойной лестницы, она протирала в библиотеке шкаф; увидев ее в таком положении, месье де Сент-Ави счел это опасным и выразил свою тревогу. «Это я-то могу упасть? — воскликнула она. — Да вы только посмотрите, месье!» И дабы окончательно успокоить его и доказать свою ловкость, она встала на руки — головой вниз, ногами вверх, как в былые времена на арене, но тут юбка вывернулась наизнанку, закрыв ей лицо и открыв изумленному взору старика ее тайные прелести, которые Клемантина не сочла нужным ничем прикрыть.

Вскоре после этого случая ее назначили на кухню, где она сильно прибавила в весе, раздавшись во все стороны, так что об акробатике пришлось забыть.

В первый день Жермена начала было жеманничать, без конца повторяя «месье Марк», однако Клемантина сразу пресекла это, заявив, что на кухне все должны говорить друг другу «ты». Развешанные кастрюли, всевозможная стеклянная утварь, занавески в красную с белой клетку — все способствовало созданию особой, как бы семейной атмосферы, когда они собирались вместе в полдень и по вечерам. Марк, однако, помнил, что ему надлежит остерегаться Жермены, поэтому в разговоре с обеими девушками он старался держаться одинаково товарищеского тона, и все-таки одного присутствия Люсьенн было довольно, чтобы у него вновь возникла иллюзия, будто в его жизни ничего непоправимого не произошло; избавившись от навязчивых мыслей, заставлявших его до сих пор держаться в стороне от других, он ощущал себя словно заново родившимся, без малейшего изъяна, без надлома.

Как-то вечером, спускаясь из мастерской мадемуазель после очередного позирования, он, зная, что Жермены нет в «замке», решил заглянуть во владения