неосязаемого вдохновения. То, что длилось долю секунды, становится основой нашего существования. Это состояние, когда сознание словно вспыхивает, буддисты называют сатори. Едва возникнув, оно исчезает. Действуя наугад, мы пытаемся вернуть его. Нам хочется воскресить ушедшее в небытие ощущение. В его поисках проходят наши дни. Жизнь превращается в блуждания. Мы несемся вперед с сачком для ловли бабочек в руках, желая вновь заполучить то, что ускользнуло от нас. Очередная неудачная попытка пережить сатори подпитывает эти усилия, пока смерть не избавит нас от навязчивой идеи повторить неповторимое.

Увы, невозможно искупаться дважды в одном и том же озере. Сатори не повторяются. Бог является нам лишь однажды. Печенье «Мадлен» нельзя разогреть. И берег Байкала стал для меня настолько привычным, что я едва ли могу прослезиться.

5 июня

Пока не настал вечер, гребу на север. Две удочки привязаны к бортам. Вдоль заливов раскинулись каменистые пляжи, расцвеченные розовым. Вода настолько прозрачна, что можно наблюдать за солнечными зайчиками, скользящими по камням на дне. Мимо проплывает льдина, на которой загорают восемь чаек. Любуюсь видом на преобразившиеся горы со стороны Байкала. Нежно-зеленая горизонталь лиственниц служит опорой для линии кедров с кронами цвета зеленоватой бронзы, над которыми темнеет фриз из бурого стланика. Кое-где видны пятна нетающего снега. Горы играют с собственным отражением, которое красивее, чем реальность. Вода наполняет изображение своей глубиной, своей тайной. Вибрации на поверхности делают его похожим на сновидение.

Прямо у носа моей байдарки тяжело взлетают утки (на веслах можно подойти к ним совсем близко, не спугнув). Я пристаю к песчаной отмели у берега, омываемого ручьем, чьи потоки смешиваются с озером. Прячусь под кедром от начавшейся грозы. Айка и Бек присоединяются ко мне. Темная материя воды усеяна иглами дождя. Через пять минут небо светлеет. Рыбачу на течении в заливе у подножия радуги. Рядом плавают утки. Солнечные лучи покрывают лес светлыми пятнами. Участвующие в постановке горы, берег, вода и животные выглядят безупречно.

Рыба клюет как по команде. За двадцать минут я поймал шесть штук. Свет едва пробивается сквозь облака. Лежу на песке перед костром, рядом с собаками и вытащенной на берег лодкой. Слушая музыку прибоя, смотрю, как жарится мой улов, нанизанный на зеленые ветки, и думаю, что именно так и следует жить взрослому человеку — отдавая дань уважения своим детским мечтам. Борюсь с искушением сделать фотографию.

Солнце, по обыкновению, выбирает для заката верховья Лены.

6 июня

Ночью, страдая от бессонницы, я вышел к Байкалу, прихватив с собой сигнальный пистолет. Луна убывает. Но она вернется. В этом нет никакого сомнения. Небесные тела надежнее небесных спасителей.

Утренний воздух радует подобно картине Рауля Дюфи. Отныне плеск воды пронизывает мою жизнь. Волны славят свободу.

Бледно-голубую плоскость озера обрамляют сосны и кедры, спускающиеся по склонам. Предпринимаю продолжительную водную прогулку. Словно ткацкий челнок, байдарка скользит по глади байкальского шелка.

Отрегулировав неисправный руль и устав от гребли, устраиваюсь в гамаке на поляне. Смотрю на водную равнину, в которой, как в зеркале, отражаются краски неба. «Небо смерти представлялось мне таким же ясным, как и небо жизни», — писал Мисима. Читаю письма Цицерона. Отшельник, не имеющий возможности получать свежие новости, был в курсе всех событий Древнего Рима!

В «Тысяче и одной ночи», среди пальм и роскоши, звучит неприятная фраза: «С какой целью преподносишь ты мне столь щедрый подарок?» Мне больше нравятся бескорыстные чувства, как в «Жиле» у Пьера Дрие ла Рошеля, настоящий девиз отшельника: «Чем меньше у нее было целей, тем больше смысла приобретала ее жизнь».

7 июня

Пишу, сидя за столом. Собаки дремлют на теплом песке. Вокруг царит звонкая тишина, светит яркое солнце.

У берега распустились байкальские ветреницы. Осы и пчелы устроили по этому случаю пиршество. Почему бесконечно мудрый Бог посчитал, что человек будет слепо верить в Него, без всяких рассуждений и без лишних вопросов? Придумать такую невероятную вещь, как опыление растений насекомыми, и позабыть дать нам осязаемые свидетельства своего существования, какая небрежность!

8 июня

Сквозь сон слышу собачий лай и непроизвольно подскакиваю. Издалека доносится нарастающий шум двигателя. На часах пять утра, с юга приближается лодка. Взяв бинокль, узнаю одну из маленьких алюминиевых моторок Сергея. Через пятнадцать минут он высаживается у берега, сопровождаемый Юрой с грустными глазами. Грею чай и ставлю на стол блины, испеченные накануне. Когда мои приятели появляются, я уже преспокойно восседаю у стола; вокруг — чистота и порядок. Сергей не может прийти в себя от изумления и бормочет что-то о «дисциплине читающих людей». Таким образом, без особых усилий мне удается спасти доброе имя Франции. Избушка сверкает как надраенная. Сергей не знает, что если бы не собаки, я бы до сих пор храпел.

Наверное, в прошлой жизни я был трактирщиком. Угощаю своих гостей с усердием, смешанным с раздражением. Внезапный визит приносит радость и одновременно выбивает из колеи.

Сергей и Юра направляются к мысу Елохин. Они покинули Покойники вчера вечером, двигаясь среди островков нерастаявшего льда. В нынешнем году это их первый рейс после ледохода.

Сергей рассказывает мне хронику междоусобных войн и столкновений инспекторов заповедника. Романтические теории, объясняющие возникновение современной кровожадности, сформулированные еще Р. У. Эмерсоном, подхваченные Жаком Эллюлем, а затем и Жюльеном Купа, равно как и всевозможными любителями социальных идиллий, не выдерживают никакой критики. Не дефицит пространства и не стресс, вызванный экономическими трудностями, делают людей жестокими; не теснота и не конкуренция заставляют их ненавидеть своих «собратьев» (как писал Купа в одном из выпусков журнала «Тиккун») и превращают их в злобных крыс. Живущие среди великолепия байкальской природы, отделенные друг от друга десятками километров береговой линии люди рвут друг друга на части совсем как заурядные обитатели перенаселенного мегаполиса. Смените декорации, но сущность «собратьев» останется прежней. Гармония места ничего не значит. Человек не может переделать себя.

Сергей обращается ко мне со словами наивысшей похвалы, какую я когда-либо слышал: «Твое присутствие здесь отпугивает браконьеров. Ты уже спас несколько медведей». Мы обильно орошаем водкой эту приятную новость. Юра — как дикарь — ничего не говорит, не пьет и вообще держится особняком, время от времени заглатывая луковицу или кусок копченой рыбы. У ребят какие-то дела на мысе Елохин; мы договариваемся встретиться сегодня вечером в Заворотном, где они остановятся на ночлег.

Мы опорожнили бутылку, но двадцать пять километров на байдарке снимут любую головную боль. Я гребу медленно, мешкаю, огибая мысы. Бесшумно, словно рыба, продвигаюсь вперед, и нос моей лодки рассекает многочасовое безмолвие. Айка и Бек — два пятнышка,