Оловянный забылся, прикрыв глаза.

Красивого в мире за пределами фракталов Эфората оказалось с избытком. Лут — сам по себе — казался вместилищем, шкатулкой диких, самородных огней, игралищем дурных затей и странных созданий, и каждый Хом отличался от другого собственным нравом, врожденной уникальной чертой. Лину скоро прискучил вдоль и поперек исхоженный Пал. Ему хотелось жить — дальше, быстрее, больше.

Пока была такая возможность.

Теперь, оказавшись на свободе, под живым ветром, Первый знал, что не повернет обратно.

Музыка еще играла, еще отзывалась в ушах и в самой середине живота, когда его вежливо потянули за локоть. Первый, оглушенный впечатлениями, растерявший настороженность, обернулся и встретился взглядом с человеком. Успел отметить нездоровье — цвет оплывшего лица, и желтые белки глаз, и едкий ацетоновый запах — прежде чем что-то тонко стрельнуло в голое запястье, и этот же человек заботливо подхватил его.

Музыку выхватили из ушей, краски вылиняли до ознобно-серого.

— Да помогите мне, идиоты, — прошипел незнакомец, и Лин, не выдержав подступившей дурноты, прикрыл глаза.

Всего на миг.

Когда открыл их вновь — вокруг стояла ночь. Объемная, прозрачная, как овощной бульон, разбавленная цветными приправами огня и говора.

Лин двинулся ей навстречу и, отвечая порыву, звякнули цепи браслетов. Руки были растянуты вверх и в стороны, словно крылья бабочки, запястья сжимали железные скрепы на коротких крепких звеньях, а от разноглазой публики юношу отделял стальной сачок клети.

Гомон вокруг стих. Лин мотнул головой, усилием воли разметав оставшуюся муть. Вгляделся. Под браслетом саднило. Должно быть, его ударили коротким разрядом тока. Даже Первые не были резистентны к подобному воздействию…

Застали врасплох… Как стыдно!

Но зачем? Для чего? Разве он кому-то угрожал?

Он стоял в клетке, лишенный одежды и оружия, а клетка стояла на той же площади, где утром летали белые толстые птицы и звучала музыка. Теперь вместо птиц порхали ночные огни, отражаясь в глазах людей — вполне возможно, что тех самых, дневных.

Глядел поверх голов, а человеческое море облизывало его взглядами в ответ.

Клетка была тесной, рассчитанной на одного зверя.

— Почему… — заговорил Первый, обращаясь к людям, но его перебили.

Некто так вдарил по прутьям, что в ушах зазвенело.

Лин быстро повернул голову и вновь увидел того самого человека с больными глазами, горящими особым, полировано-фанатичным блеском. Он не позволил ему сказать. Возможно, даже не предполагал такую возможность.

— Смотрите все! — закричал, сипя от натуги, обращаясь к собравшимся на площади. — Это жалкое создание — Первый! Тот, чье прозвание вы боитесь произносить вслух! Оловянный! Смотрите! Смотрите же! Он такой же как вы, из плоти и крови! Это не чудовище, не механика! Кто он такой, без поддержки своих Машин, без армии, вооруженной плетьми и кинжалами?! Стоит ли их бояться?!

Люди молчали. Некоторые опускали лица, кто-то смотрел с любопытной жадностью, кто-то сочувственно, кто-то злорадовался. Ночные тени качались вместе с толпой, выбрасывали жгутики-ложноножки. Все вместе колыхалось, как масляное пятно.

— Зачем нам терпеть их волю над собой, их, сделанных из белых костей и красного мяса? Нас больше! Мы сильнее! И мы не позволим пасти нас, как тупой скот!

— Это не так, — сказал Лин.

Оратор как раз переводил дух, и тихие слова Первого прозвучали громче надсадного крика.

Его не учили, ему не разрешали говорить, но молчать он не мог.

— Мы вовсе не пасем вас. Мы вас защищаем.

— Интере-е-есно, — мужчина оскалился до коренных зубов, со свистом вобрал воздух, — и от кого это?

— Оскуро, — просто ответил Первый.

По толпе прошла рябь — движение, волнение, почти синхронный шаг назад.

— Оскуро? Ос-ку-ро? — мужчина повторил прозвание насмешливо, нарочито громко, с вызовом. Щека у него дергалась, брови блестели каплями пота. — Ты, Первый, говоришь, что ваше племя защищает нас от Оскуро?

— Да.

— Нет! — он обернулся к людям. — Кто из вас, из ваших знакомых, близких, предков хоть раз видел Оскуро? А? Никто? Никто! Так я скажу вам, в чем дело. Это пугалка для легковерных, ложное знание, внедренное в головы поколениям! Увертка, призванная оправдать монополию белобрысых тварей на Лут! Никаких Оскуро не было и нет, это сказка, выдуманная Оловянными для того, чтобы держать в узде страха свой скот! Нас! Но мы не ваша домашняя скотина, мы…

— Люди, — без хитрости и жалости заключил Лин, — просто люди, оттого вы не можете их видеть. Они бы убили вас.

— Замолчи!

Мужчина, задыхаясь в кашле, просунул руку в клеть, целясь заостренным железом, и пальцы Первого поймали орудие. Лин закрутил железную палку, словно вентиль, так, что мужчина взвыл, опережая сдержанный хруст ломающейся кости. Синеглазый без сантиментов рванул палку к себе — человек приложился лбом о прутья, и обмяк.

— Ну, — Лин не узнал своего голоса, обтекаемого и мертвого, словно тело Иглы-Машины. — Кто-нибудь еще желает высказаться?

Желающих не нашлось.

***

Нил отдыхал. Перебирал струны виолончели, как волосы любовницы, трепетно и нежно.

В углу полутемной кофейни он был один, плюс занятная муха, упорно топящаяся в раскисшей горке льда в стакане. Какая дурость, умирать в столь совершенный, совершенно-летний (посмотрел на юную подавальщицу) вечер.

И как печально, что именно сегодня ему предстояло уходить. Не удастся даже проверить старый схрон-мастерскую. Кто знает, может, там его поджидал занятный заказ или иная приятная неожиданность…

Пом Пон свалился к нему за стол грудой потного жира. Без разрешения ухватил стакан с мягким льдом и выхлебал все, включая муху. Крокодил мысленно снял воображаемую шляпу. Нелепая кончина.

— Фух, — нежданный гость отер распаренное лицо, подозрительно зыркнул через плечо. — Слушай сюда, Крокодил…

Подавальщица прошла мимо, словно газель, качая точеными бедрами.

— Слушай сюда, — Пон интимно двинулся ближе, скрипнув плетеной табуреткой, — знаешь, кого прихватил за жопу Фат?

— Уволь меня от подробностей личной жизни этого сумасшедшего, — поморщился Крокодил, щипля себя за переносицу.

— Он завалил Первого, Нил. Оловянного! Въезжаешь?

Нил мастерски совладал с лицом. Что же ты, подумал, что же ты не уберегся, заблудный синеглазый идиот.

— И какая мне с этого радость? Или прибыль? Или хоть что-нибудь, а, Пон-Пончик?

Выразительно пощелкал пальцами перед носом всезнающего толстяка. Тот с досадой отмахнулся. Жарко дыхнул, обмахиваясь салфеткой.

— Я так думаю, что Фат съехал окончательно. Это ж будет как тогда, на Хоме Цапли. Тогда придурки тоже вздернули белого, а помнишь, что было потом?

— Н-да, такое не скоро забудется, — Нил положил подбородок на ладонь, отстучал ногтями-когтями по столешнице траурный марш.

Хом Цапли гордился своим грандиозным парком развлечений, а точнее, гигантским колесом обозрения, крупнейшим из ныне существующих и — отныне и вовек — превратившимся в символ смерти. Неотвратимого