Строилась не первая столовая, уже действовали имареты (богадельни) не только в Стамбуле, но и в Эдирне, строились в Андреаполе, в Анкаре… Больницы, бесплатные столовые, медресе, школы для девочек, щедрая раздача милостыни и просто хлеба…

Но это все не в счет, этого те, кто готов ударить в спину, не замечают, они знают одно: гяурка околдовала их султана и превратила его в игрушку!

Что делать, кричать, что она мусульманка уже больше тридцати лет? Что считать падишаха способным безоглядно подчиняться чьему-то влиянию оскорбительно для самого падишаха? Что ничего плохого тем же жителям Стамбула, да и всем подданным Османской империи не сделала?

Можно кричать сколько угодно, чем громче будешь это делать, тем меньше будут верить. Когда-то ей сказал это Повелитель, Роксолана поняла, что он прав. А потому оставалось только одно: строить и строить, следить, чтобы в столовых всегда была хорошая еда, чтобы не иссякла помощь бедным и нуждающимся в ней. Не ради благодарности, она поняла, что таковой уже не стоит ждать, а ради них самих.

И вырвавшееся даже мысленно ругательство нужно забыть. Да, чернь, да, завидуют и ненавидят непонятно за что, но если изменить не в силах, то и замечать не стоит. Даже разумный Яхья-Эфенди, молочный брат Повелителя, и тот ее не признал, что же говорить о других?

Прошли те времена, когда Роксолана пыталась понять почему, за что ненавидят, что сделала в жизни не так, чего не доделала. Осознала бесполезность попыток понравиться, завоевать уважение, хотя бы признание заслуг, смирилась с этой нелюбовью чужих, тех, кто верит больше слухам на рынке. Стала просто жить, так, как подсказывала совесть, недаром пословица твердит, что бесполезно бороться с ветром, размахивая в ответ руками.

Все равно тревога не отпускала, сердце словно предчувствовало какую-то беду. Что там, у Повелителя?

Холодный ноябрьский ветер не позволил женщинам долго расхаживать, убедившись, что строительство идет достаточно быстро, Роксолана позвала дочь в носилки:

– Пойдем, еще дома дел много…

Когда сели внутрь и закрыли шторки, Михримах не выдержала:

– За что они нас ненавидят?

Роксолана спокойно ответила:

– Не нас, а меня. Тебя немножко вместе со мной.

– А вас за что?

– За то, что не хочу быть как все. Не верят, что можно любить без корысти, не разбрасывать деньги горстями, чтобы видели, какая добрая, а строить столовые и жертвовать на продукты для них, кормить тех, кому есть нечего.

– Может, лучше разбрасывать?

– Нет! Если даже горстями швырять золото в толпу, оно достанется не самым слабым, а самым юрким и сильным, тем, кто сумеет отшвырнуть остальных и дотянуться до милостыни. Это говорил еще мой отец. Нужно не давать деньги, а давать еду, чтобы всем, кому она нужна, чтобы любой, даже самый слабый мог прийти и поесть, а не искать в пыли завалявшуюся денежку. Это не так красиво, зато действительно помогает.

Михримах вздохнула:

– Зато за имареты и столовые не благодарят…

– А ты делаешь ради благодарности? Тогда действительно швыряй деньги в толпу. Хотя и тогда скажут, что награбила столько, что можешь позволить себе разбрасывать золото.

Некоторое время Михримах молчала, потом тихонько поинтересовалась:

– Когда вы поняли это, матушка?

– Когда однажды увидела, как затоптали старика в толпе, и поняла, что таким как он никогда ничего не достанется, что им нужно давать прямо в руки, иначе отберут другие. Более сильные и прыткие.

– Вы любите нищих?

– Нет! Но если они существуют, то им надо помогать.

Они еще долго сидели, выверяя счета, потому что и в благотворительности немало воровства, каждый норовил урвать себе хоть кусочек. Нет, не так, каждый новенький, потому что, уличив однажды в обмане, султанша больше не желала иметь с обманщиком дел, независимо от того поставлял ли он дерево для строительства или муку в столовые, пряжу для ткацких мастерских или мыло для общественных бань. Она не объявляла об этом, просто находила других поставщиков.

Конечно, обманывали, но быстро выявились те, кто честен больше остальных, такие оставались поставщиками надолго.

Счета, счета, счета… Жалобы или прошения, донесения… а еще переписка, например, с королем Польши… разве это женское дело? Но кому выполнять такую работу, как не ей? И чем ей заниматься, как не такой работой, спать, кушать и болтать языком?

А сердце все ныло и ныло…

– Госпожа…

Снова кизляр-ага, и снова какая-то ужасная весть, потому что глаза прячет больше прежнего.

– Что?!

Не сдержалась, даже не дождалась, когда служанки выйдут. И евнух ждать не стал.

– Шехзаде Джихангир… он умер…

– Умер? Джихангир умер?!

Вот оно, вот почему сердце неспокойно. Конечно, Джихангир не самый сильный, не самый здоровый из ее детей, даже не так: он самый слабый и больной, но ведь лекари, которых приставили к младшему принцу, ничего такого не сообщали. Не хуже, чем всегда. Лекари лгали или что-то случилось?

– Чем был болен шехзаде?

– Он… он…

– Да говори же!

Когда-то не то что крикнуть, глаз не могла лишний раз на главного евнуха вскинуть, и дело не в том, что евнух давно новый, прежний ушел на покой, просто соотношение у них иное.

– Шехзаде умер от тоски по казненному брату.

Так и не вышедшая из комнаты Нурбану ахнула. Роксолана только зыкнула на невестку взглядом, та притихла, как мышь в норе.

Хотелось крикнуть, что это ложь, что не так уж были дружны Джихангир и Мустафа, не столь любил младший принц старшего, чтобы от тоски умереть через две недели.

Жестом отправила вон всех, кроме кизляра-аги.

– А теперь говори правду. Отравили шехзаде в отместку за казнь Мустафы?

Евнух смутился прозорливости султанши, забыл, что мать сердцем чует, когда лгут о ее детях, но замотал головой:

– Нет, госпожа, шехзаде Джихангир сам… Он не вынес известия о казни брата…

Ложь, но что она могла возразить? Султан разберется сам, он там, на юге, в Персии или где-то рядом. Написал бы сам, сообщил, что знает…

Всколыхнулась тревога: почему Сулейман не пишет?!

– А что Повелитель?

И снова замялся евнух.

– Говори, что из тебя клещами все тянуть надо?

– Он приказал казнить сына Мустафы.

Конечно, это стоило ожидать, оставлять в живых того, кто имеет право мстить, даже если этот мститель совсем маленький, опасно. Если не внук сам, то его именем месть обязательно состоится.

Подумала: началось… Столько лет борьбы за власть не знали, столько лет было спокойно…