– Нора, – говорю я. – Мне нужно кое-что у тебя спросить.

– Конечно.

– Это действительно личный вопрос. Ты не против? Я хочу сказать, ты не обязана отвечать, если не хочешь.

– Не беспокойся. Если я не захочу, то не стану.

– Ладно, – я замолкаю на секунду и понимаю: она решила, что я всерьез, и это невероятно меня веселит. – Вот что, Нора, – я умолкаю снова.

– Да, Ник?

– Можно, я… ну…

Она начинает беспокоиться.

– Что такое, Ник?

– Не могла бы ты… может быть… сказать мне свою фамилию?

Не медля ни секунды, она отвечает:

– Хилтон.

– Нет, правда.

– Хьятт?

– Нора…

– Марриотт? А как насчет Олсен? Я – их третья близняшка, существование которой они никогда не признают.

– Я вижу некоторое сходство.

– Иди на фиг. Моя фамилия Сильверберг.

– Круто.

– Ты так говоришь, будто теперь понял, кто мой отец?

Мысль об этом даже не приходила мне в голову.

– Честно говоря, – отвечаю я, – даже узнав твою фамилию, я понятия не имею, кто он. Думаю, я просто за всем этим не слежу. Это нормально?

– Ты понятия не имеешь, насколько это нормально, – отвечает Нора. – И… Я раскрыла тебе свою, так что теперь твоя очередь.

– О’Лири.

– Ты ирландец?

– Не совсем, не в том смысле, как большинство ирландцев. Моему дедушке просто досталась такая фамилия. На самом деле я ирландско-британско-французско-бельгийско-итальянско-славяно-русский датчанин. В общем, мой портрет должен быть на монетах евро.

– Так тебя собирали по всей Европе?

– Возможно, за исключением Люксембурга.

– Любопытно.

Мы сворачиваем к Шестой, а затем к Бродвею.

– А можно узнать твой телефон? – спрашиваю я.

Нора отпускает мою руку и достает мобильный телефон из кармана Сальваторе.

– Вот, – произносит она, протягивая его мне. – Он сюда уже записан.

Я понимаю, что это прозвучит совершенно по-дурацки, но все-таки спрашиваю:

– Дать тебе свой?

– Позвони мне, – отвечает она. А когда я ничего не делаю, добавляет:

– Прямо сейчас.

Так что я включаю телефон и проверяю список контактов. Я вижу, что Нора кое-что изменила: теперь номер Трис подписан как «Та самая стерва». Но имени «Нора» я не нахожу. Но тут же замечаю имя Сальваторе и понимаю, куда нужно звонить.

Я нажимаю на кнопку. Из ее телефона раздается мелодия звонка.

– Алло? – отвечает она, стоя меньше чем в метре от меня.

– Могу я поговорить с Сальваторе? – спрашиваю я.

– Боюсь, он не может подойти к телефону прямо сейчас. Вы хотите оставить сообщение?

Я смотрю на куртку Сальваторе и только теперь понимаю, что отпустил эту вещь уже давно, что в моем сознании она уже принадлежит ей.

– Передайте ему, я надеюсь, что ему понравится на новом месте, – говорю я.

Нора смотрит на меня.

– Вы уверены?

– Да, уверен.

– Спасибо.

Мы оба вешаем трубку и снова беремся за руки. Мы проходим по Юнион-cквер, мусор, оставшийся после субботней ночи. Мы проходим мимо магазина Virgin Megastore, книжного Strand, старой церкви Тринити-Черч. Мы идем по Астор, мимо скейтерской тусовки у Куба, к Сейнт-Марк-Плейс. Посетители клубов медленно бредут навстречу дневному свету. Дальше по Второй авеню, пока не доходим до Хьюстона. Теперь я чувствую, что и она устала. Мы тратим всю нашу энергию на эту прогулку, на это почти молчаливое двуединство. На то, чтобы наблюдать за всем вокруг. На то, чтобы смотреть друг на друга.

Когда мы добираемся до Ладлоу, я вспоминаю песню, которую начал писать, и мне кажется, будто все это было неделю назад. Неужели столько всего может случиться за одну ночь? Песня так и не кончилась, но теперь я знаю финал – не знаю, какими словами я его опишу, но там будет о нашем возвращении, там будет странный розовый свет и тишина воскресного утра. Потому что песня – это мы, песня – это она, и на этот раз в песне прозвучит ее имя. Нора, Нора, Нора – никаких рифм, совсем никаких. Только правда.

Но я хочу, чтобы эта песня не кончалась. Я всегда думал о каждой ночи как о песне. Или о каждом моменте – как о песне. Но теперь я вижу, что наша жизнь не состоит из одной песни. Мы движемся от трека к треку, от текста к тексту, от аккорда к аккорду. Конца нет. Это бесконечный плей-лист.

Я знаю, что Норе понравится, если я спою для нее прямо здесь, на улице Ладлоу. Но я подожду следующего раза. Потому что я знаю, что следующий раз будет. В ту самую минуту, когда я впервые увидел ее, я уже ждал следующей встречи. Всю ночь я думал о том, как мы встретимся в следующий раз, а потом еще раз, и еще. Я знаю, что в этом есть смысл.

Я вижу, что Джесси так и стоит у поребрика, готовая отвезти нас домой.

– Мы почти пришли, – говорит Нора.

Я останавливаюсь. Мы поворачиваемся друг к другу и целуемся снова. Здесь, на улице Ладлоу. Наступает новый день.

Мой пульс ускоряется. Я прямо здесь, прямо сейчас. Но также я в будущем. Я держу ее, хочу ее, знаю и надеюсь – все одновременно. Мы – те, кто берет эту штуку, которая называется «музыкой», и выстраивает ее вдоль той линии, которая называется время. Мы – ритм, мы – пульс, мы – суть каждого мгновения. И, сделав этот момент нашим собственным, мы делаем его бесконечным. Нет слушателей. Нет инструментов. Только тела, мысли, шепот и взгляды. Это самый безумный концерт в истории, потому что только это на самом деле и важно. Когда пульс ускоряется, все несется вперед.

Я могу оставить себе куртку, я могу оставить себе куртку, ля-ля-ля-ля, Ник любит меня, или я ему по крайней мере нравлюсь, ля-ля-ля-ля, мы с Сальваторе так счастливы, к этой куртке применима только сухая чистка, никакой дешевый отбеливатель не загрязнит ее, ла-ла-ла-ла.

И вот мы снова сидим в Джесси. «Юго»! Ла-ла-ла-ла-ла.

Я сижу на пассажирском сиденье рядом с Ником. И все будто бы совсем как в прошлый раз, когда мы сидели рядом в этой машине, но на самом деле нет. Я больше не сомневаюсь, хочу ли я вообще оказаться рядом с этим человеком, в этой «машине», но у Джесси, как и в прошлый раз, сомнения остаются – она не знает, позволять ли мне стать его девочкой. Джесси снова не заводится. Ник поворачивает ключ, выжимает акселератор и даже произносит пару молитв. Но нет, Джесси даже не думает слушаться.

Ник перестает поворачивать ключ и смотрит на меня.

– Отстой, – произносит он.