– Вот ты где, Джулия, – говорит Герда, появляясь из буфета.

Она видит телефон у меня в руке:

– Ты говорила с Робом?

– Отправила ему эсэмэску.

– Хорошо. – Я слышу в ее голосе удивительное облегчение, и она еще раз повторяет: – Хорошо.

– От Франчески есть что-нибудь? По поводу нот.

– Слишком рано, дадим ей еще время. А пока давай-ка прогуляемся по этому великолепному городу. Ты что желаешь посмотреть?

– Я бы хотела вернуться в Каннареджо. В Гетто-Нуово.

Герда колеблется, ей явно не нравится предложение прогуляться в еврейский квартал.

– А если мы сначала заглянем в Сан-Марко?[17] – предлагает она. – Я хочу побродить по магазинам и выпить «Беллини»[18]. Мы в Венеции. Будем же туристами!

Именно так мы и проводим бо́льшую часть дня. Заходим в магазины в Сан-Марко, пробиваемся сквозь толпы посетителей у Дворца дожей, торгуемся на многолюдном мосту Риальто, покупая всякие безделушки, которые мне вовсе не нужны.

Когда мы наконец переходим по мосту в Каннареджо, день уже клонится к вечеру; я чувствую, как чертовски устала протискиваться сквозь толпы народа. Мы спасаемся в относительно тихом еврейском квартале, где на узкие улицы уже опустились вечерние тени. Я испытываю облегчение, выбравшись из городской толчеи, и поначалу тишина, царящая здесь, меня не беспокоит.

Но, пройдя полпути по проулку, я вдруг останавливаюсь и оглядываюсь. Вижу только мрачный туннель, веревку с бельем, полощущимся высоко наверху, и ни души. Ничего тревожного, но кожу начинает покалывать, и мои чувства мгновенно обостряются.

– Что случилось? – спрашивает Герда.

– Мне показалось, за нами кто-то идет.

– Я никого не вижу.

Я на ходу внимательно оглядываю проулок – вдруг замечу движение. Вижу только белье, колышущееся впереди на ветру, – три выцветшие рубашки и полотенце.

– Никого там нет. Идем, – говорит Герда, не останавливаясь.

У меня нет выбора – только идти следом, я ничуть не хочу оставаться одна в таком устрашающе узком проходе. Мы возвращаемся на Кампо-ди-Гетто-Нуово, где я снова останавливаюсь перед досками с именами депортированных евреев. Вот он, Лоренцо Тодеско. Если Франческа сомневается в том, что он и есть автор «Incendio», то я в этом уверена. Увидев здесь его фамилию, я словно встретилась лицом к лицу с человеком, с которым была давно знакома, но узнала только сейчас.

– Уже поздно, – говорит Герда. – Идем в отель?

– Подожди.

Я пересекаю площадь в направлении музея, который уже закрылся. За окном я вижу человека, выравнивающего стопку брошюр. Я стучу в стекло, и он в ответ отрицательно покачивает головой и показывает на часы. Но я стучу еще раз, и он все-таки открывает дверь и смотрит на меня с недовольным выражением, словно говоря: «Шла бы ты отсюда».

– Франческа здесь? – спрашиваю я.

– Она ушла. На встречу с одним журналистом.

– А завтра она будет?

– Не знаю. Приходите – увидите.

Он захлопывает дверь, и я слышу, как недовольно скрежещет щеколда.

Вечером мы с Гердой ужинаем в ресторане средней руки. Выбираем наобум и попадаем в одну из многочисленных ловушек для туристов (которые больше никогда туда не вернутся) близ Пьяцца Сан-Марко, где можно перекусить пиццей и пастой. Все столики заняты, и мы сидим локоть к локтю с семьей со Среднего Запада, они слишком громко смеются и слишком много пьют. Аппетита нет, и я с трудом заставляю себя есть безвкусные спагетти по-болонски, которые расползаются кроваво-красной массой по тарелке.

Герда, наливая себе в бокал кьянти из графина, говорит жизнерадостным голосом:

– Я бы сказала, что мы завершили нашу миссию, Джулия. Приехали, задали вопрос, получили ответ. Теперь мы знаем, кем был наш композитор.

– Франческа сомневалась.

– Имя совпадает, адрес совпадает. Наверняка он и есть Лоренцо Тодеско. Похоже, вся его семья погибла, и мы не нарушим авторских прав, если запишем вальс. Вернемся домой, подготовим аранжировку для квартета. Стефани наверняка предложит благозвучную партию для виолончели.

– Не знаю, Герда. Мне кажется, не следует нам его записывать.

– Почему?

– Мы словно его эксплуатируем. Наживаемся на трагедии. Музыка с такой страшной историей… боюсь, мы накликаем на себя несчастье.

– Джулия, это всего лишь вальс.

– А человек, который мне его продал, убит в Риме. Эта музыка словно налагает проклятие на всех, кто с ней соприкасается или кто ее слышит. Даже на мою собственную дочь.

Несколько секунд Герда молчит, потом делает глоток вина, осторожно ставит бокал.

– Джулия, я знаю, последние несколько недель дались тебе нелегко. Проблемы с Лили. Падение с лестницы. Но я не думаю, что это как-то связано с «Incendio». Да, музыка тревожная, сложная и мощная, и ей сопутствует трагическая история, но «Incendio» – всего лишь ноты на бумаге, и люди должны их услышать. Так мы воздадим должное памяти Лоренцо Тодеско – поделимся его музыкой с миром. Он обретет бессмертие, которого заслуживает.

– А моя дочь?

– Что твоя дочь?

– Эта музыка изменила ее. Я точно знаю.

– Вероятно, тебе так только кажется. Когда начинаются неприятности, вполне естественно искать им объяснение, но, может, никакого объяснения и нет. – Она кладет свою руку на мою. – Возвращайся домой, Джулия. Поговори с Робом. Вам нужно помириться.

Я смотрю на нее, но она избегает встречаться со мной взглядом. Почему все вдруг изменилось между нами? Если даже Герда против меня, на моей стороне не остается никого.

Мы в молчании покидаем ресторан и по мосту Академии возвращаемся в Дорсодуро. Несмотря на поздний час, на улицах кипит жизнь, стоит шум. Вечер теплый, и хипповая молодежь повсюду – громкоголосые парни с рубашками навыпуск, беззаботные девчонки в коротких юбочках и топиках на бретельках флиртуют, смеются, выпивают. Но мы с Гердой молчим, сворачивая с многолюдной улицы на более тихую, и направляемся в наш отель.

Роб теперь уже, вероятно, знает, что я в Венеции.

Ему достаточно заглянуть в интернет-банк – и все станет ясно: я снимала наличные в одном из венецианских банкоматов и пользовалась кредиткой в ресторане в Сан-Марко. Такие вещи от бухгалтера не скроешь, а он специалист по отслеживанию денег. Я не отвечаю на его телефонные звонки, чувствуя себя виноватой и боясь его слов. Опасаясь услышать: «Все, мое терпение иссякло». Неужели после десяти лет брака, хорошего брака, я могу его потерять?