Лоренцо проглотил слюну, горло его пересохло от страха.

– Что я должен делать?

– Играть, и больше ничего. Как играл мне.

Свет лампы отбрасывал зловещие тени на лицо полковника, а его глаза горели ледяным сиянием. Кто он такой? Явный приспособленец. Но это еще никак не характеризовало его. Какое сердце билось в его груди под отглаженной формой – доброе или злое?

– Для кого я буду играть? – спросил Лоренцо.

– Ты будешь играть во всех случаях, когда коменданту потребуется музыка. Теперь, когда Рисьера-ди-Сан-Сабба[19] расширяется, таких случаев будет много. На прошлой неделе из Берлина прибыло с полдесятка офицеров. На следующей неделе приезжает сам герр Ламберт[20] с инспекцией нового сооружения. Будут приемы, обеды. Гостей нужно развлекать.

– Значит, я должен буду играть для немецких офицеров, – сказал Лоренцо, не в силах скрыть отвращение в голосе.

– Ты предпочтешь, чтобы тебя вывели во двор и там расстреляли? Если хочешь, я это легко устрою.

– Нет, синьор, – сглотнул Лоренцо.

– Тогда будешь играть там и когда прикажет комендант Оберхаузер. Меня просили найти музыкантов, у которых достаточно таланта, чтобы играть в ансамбле. Пока ты третий. Считая тебя, у нас уже два скрипача и виолончелист. Но мы только начали. С каждым поездом приезжают новые кандидаты. Может быть, в следующей группе я найду кларнетиста и валторниста. Мы уже собрали достаточно инструментов, чтобы оснастить небольшой оркестр.

Не собрали – он имел в виду «конфисковали», отобрали у несчастных, лишенных собственности. Неужели и Ла Дианору ждет такая же судьба? Неужели ее тоже отберут у него и она станет безымянной скрипкой, потеряется в кладовке для осиротевших инструментов? Он посмотрел на свою скрипку с таким же страхом, какой испытывает любая мать, опасаясь, что у нее из рук вырвут ребенка.

– Твоя скрипка не чета другим, – сказал полковник, выдыхая облачко сигаретного дыма. – Гораздо лучше любого инструмента в нашей коллекции.

– Прошу вас. Я получил ее от деда.

– Ты думаешь, я собираюсь отобрать ее у тебя? Нет, играть на ней должен ты, ведь никто другой не знает ее лучше тебя. – Полковник подался вперед, пробив лицом дымовую завесу, и посмотрел на Лоренцо пронизывающим взглядом. – Я, как и ты, художник. И я знаю, каково находиться в окружении людей, которые не разбираются ни в музыке, ни в литературе. Мир взбесился, и война привела к власти варваров. Мы должны просто потерпеть и приспособиться к новому порядку вещей.

«Он говорит о приспособленчестве, а я просто пытаюсь остаться в живых».

Но полковник хотя бы дал ему капельку надежды: возможно, он не умрет здесь. Полковник его соотечественник, итальянец, он проявит снисходительность к земляку. Вероятно, он поступил в СС только для того, чтобы вписаться во власть, а на самом деле не сочувствовал нацистам, лишь был прагматиком. Чтобы выжить, человеку нужно как минимум делать вид, что он сторонник победителя.

Полковник поднялся, взял стопку бумаг со стола, положил перед Лоренцо пустые нотные листы.

– Будешь аранжировать музыку для нашего нового ансамбля. Ты, похоже, разбираешься в партитурах.

– Какую музыку мы должны играть?

– Бога ради, чтобы никаких цыганских мелодий, иначе комендант прикажет вас расстрелять, а меня отправит на передовую. Они предпочитают старую знакомую музыку. Моцарта, Баха. У меня есть ноты для фортепьяно – воспользуйся ими для справки. Твоя задача написать партитуры для музыкантов, которых мы найдем.

– Вы сказали, у вас есть две скрипки и виолончель. Вряд ли это можно назвать оркестром.

– Тогда пусть вторая скрипка играет в два раза больше нот! Пока вам придется довольствоваться имеющимся в наличии. – Полковник швырнул в него карандашом. – Докажи, что ты чего-то стоишь.

Лоренцо посмотрел на листы с пустыми нотными станами, которые ему предстояло заполнить. По крайней мере, он видел что-то знакомое, понятное. Музыка станет его якорем, поддержит его. В мире, сошедшем с ума, музыка поможет ему сохранить здравомыслие.

– Здесь, в Сан-Саббе, ты можешь стать свидетелем некоторых… неприятных вещей. Я тебе советую ничего не слышать, ничего не видеть. И помалкивать. – Полковник постучал пальцами по стопке размеченной бумаги. – Думай о музыке. Делай свою работу хорошо, и тогда у тебя будет шанс выжить.

Май 1944 года

Ночью Лоренцо, лежа на своей койке, слышал крики из камеры номер один. Он никогда не знал, кого пытают. Никогда не видел жертв. Знал только, голоса пытаемых от ночи к ночи меняются. Иногда он слышал женский голос. Иногда мужской. Иногда мужской голос разражался плачем, рыдал высоким голосом мальчика на пороге зрелости. Если бы Лоренцо хоть раз отважился выглянуть через зарешеченную дверь, то мог бы увидеть мельком несчастных, которых тащат в тюремный блок, в первую дверь налево. Итальянский полковник предупредил его: ничего не видеть, ничего не слышать. Но как он мог не обращать внимания на крики из камеры для допросов? Люди кричали по-итальянски, по-хорватски, но на любом языке кричали они одно: «Я не знаю. Я не могу вам ничего сказать. Пожалуйста, прекратите, умоляю, прекратите!» Одни были партизанами, другие сражались в Сопротивлении в городах. Некоторые попали в лагерь совершенно случайно, и их мучители истязали только ради удовольствия.

«Ничего не видеть. Ничего не слышать. Помалкивать. И тогда у тебя будет шанс выжить».

Пять сокамерников Лоренцо умудрялись не просыпаться от ночных криков. На койке под ним похрапывал барабанщик, издавая свои обычные рулады и роняя слюни. Неужели вопли несчастных никогда не будили его? Как ему удавалось так легко ускользать в убежище грез? Лоренцо лежал без сна, а барабанщик и остальные спали. Спали от измождения и слабости. А еще потому, что большинство живых существ могут привыкнуть почти к чему угодно, даже к воплям несчастных. Нет, их сердца не зачерствели, просто они ничего не могли изменить, а бессилие ведет к особой форме спокойствия.

Виолончелист Витторио вздохнул и перевернулся. Ему, наверное, снились жена и дочери, которых он в последний раз мельком видел на железнодорожной платформе Сан-Саббы. Той самой платформе, где их, узнав, что они музыканты, оторвали от тех, кого они любили. Даже теперь, несколько месяцев спустя, рана от разрыва с семьей мучительно ныла в душе Лоренцо, словно только что отнятая конечность. Их семьи почти наверняка погибли, а им самим, шестерым сломленным мужчинам, музыка подарила жизнь.

Их всех отобрал лично итальянский полковник. «Жалкий оркестрик» – так он называл их, но свое назначение они выполняли. Вместе с Лоренцо в ансамбле играл миланец Шломо, барабанщик со слезящимися глазами, его арестовали вместе с семьей при попытке пересечь границу со Швейцарией. Вторую скрипку, Эмилио, вытащили с фермы его друга близ Брешии – друга без лишних формальностей расстреляли за предоставление убежища еврею. Виолончелиста Витторио схватили в Виченце, его волосы, словно по волшебству, поседели за несколько недель пребывания в Сан-Саббе. Валторнист Карло – у этого в прошлом толстяка кожа теперь на животе висела складками. И наконец, альтист Алекс из Словении, талантливый музыкант, его бы принял любой симфонический оркестр мира, а он стал членом оркестра про́клятых, от него осталась лишь оболочка человека, который играл теперь механически, с пустыми глазами. Алекс никогда не говорил ни о своей семье, ни о том, как попал в Сан-Саббу. А Лоренцо не спрашивал.