не было закончено, и Безродный обвинил его в намерении эти деньги присвоить. Губернский оспенный комитет получил выговор за бездействие в период времени, когда комитета ещё не было. Но первый ревизор остался довольным тюремной пищей и несколько раз приходил в острог и вкушал щи и супы с ржаным хлебом.

В доме умалишённых произошла забавная сцена. Одна из пациенток спросила Безродного, кто он такой.

– Сенатор, – гордо ответил тот.

– А как прозываешься?

– Безродный.

– Безродный? – обрадовалась сумасшедшая. – И я безродная. У меня ни рода, ни племени… Нам бы сочетаться браком.

При всём желании Безродный не мог найти оснований для того, чтобы «свалить» тобольского губернатора. Повод для этого был: Бантыш-Каменского жаловал Капцевич, а Капцевича возненавидел Сперанский, который и настоял на присылке ревизоров в Тобольск. Безродный, чтобы угодить Сперанскому, пошёл даже на то, чтобы ходить переодетым по городу и расспрашивать о недовольстве губернатором всех встречных и поперечных. Он сделал попытку уговорить дивизионного командира Скерлетова сделать на Бантыш-Каменского донос, но генерал наотрез отказался. Единственные жалобы, которые услышал Безродный, исходили от крестьян, но жаловались они на высокие налоги, а именно об этом докладывали в Петербург губернатор и генерал-губернатор.

Но Безродный и тут нашёл, за что зацепиться. Он уведомил Бантыш-Каменского о том, что крестьяне жалуются на земских чиновников, которые якобы препятствуют подаче их жалоб ревизующим сенаторам. Губернское управление в назидание местным начальникам направило в уезды соответствующий циркуляр, но благодаря недругам губернатора этому циркуляру придали самое превратное толкование. Распространились слухи о том, что ревизоры будут штрафовать рублём всякого, кто не подаст им жалобу на власть. И жалобы на начальство посыпались, как из рога изобилия. Этого и добивался Безродный. Он назначил над подозреваемыми следствие, которое возглавили Коллет и прочие враги губернатора. Для нейтрализации негативных результатов следствия Бантыш-Каменскому удалось включить в состав следственной комиссии в качестве депутата честного чиновника Серебрянского и стал ждать результатов, уповая на одного Бога.

Между тем второй ревизор, князь Куракин, всячески демонстрировал своё расположение к губернатору, часто посещал его или приглашал к себе, хвалил местных чиновников и всячески «дурачил» Безродного. Когда Дмитрий Николаевич спросил, зачем же князь визирует все бумаги, которые сочиняет Безродный, тот ответил, что он пытается смягчить их содержание, а подписывает исключительно для формы. Он заверил Бантыш-Каменского, что имеет доступ к Николаю I и не допустит, чтобы бумаги Безродного опорочили губернатора.

Куракин своими манерами и одеждой произвёл в Тобольске настоящий фурор. По утрам, например, он принимал посетителей «в турецком шалевом халате с откидными назад длинными рукавами, в камзоле также шалевом, в чёрных бархатных панталонах, в красных туфлях и с расчёсанными на голове буклями». Купеческий сын Безродный пытался подражать своему товарищу и тоже принимал посетителей по утрам в белом халате, сшитом на манер солдатского, и в белых подштанниках.

В числе прочих ревизоры высказали претензии губернатору за его невнимание к эпидемии сифилиса. Когда же Бантыш-Каменский предложил построить для больных стационар, Коллет резко выступил против и предложил обходиться лечением больных на местах. Сенаторы согласились с ним и предложили губернатору напечатать для населения инструкции для самолечения, куда в качестве лекарственных средств включались бы декокты и пиво из молодого ельника, ячменя, овса и хлеба.

И вот, наконец, ревизоры приступили к самому, как они считали, серьёзному делу. Надев маску сочувствия, Безродный стал допрашивать губернатора по делу Меншикова практически как государственного преступника, предлагая во всём чистосердечно признаться. Он уверял Дмитрия Николаевича при этом в своём намерении ходатайствовать перед императором о снисхождении к совершённому государственному преступлению.

Бантыш-Каменский, вероятно внутренне усмехаясь над жалкой попыткой Безродного сыграть роль благодетеля, сослался на ответ Ланского от августа того же года. Июньское объяснение губернатора было доложено снова Николаю, он внимательно изучил его и пришёл теперь к выводу, что губернатора «подставили», в результате чего он, император, был дезинформирован. В итоге Николай ограничился замечанием о «неуместном любопытстве» историка Бантыш-Каменского, и дело было закрыто окончательно. Безродный был вынужден «проглотить» эту горькую пилюлю и допросы прекратить.

Долго ли коротко длилась ревизия, но и ей пришёл конец. Ревизоры из Тобольска ехали пугать Томск. Куракин при прощании ещё раз заверил Бантыш-Каменского в своём благорасположении, а Безродный наговорил грубостей. Ревизоры уехали, но ещё долго докучали Бантыш-Каменского всякого рода придирками, запросами, замечаниями. В этом им усердно помогали Коллет, Миллер, Кукуранов и Кº. Дело дошло до открытого неповиновения целого ряда чиновников, обработанных этой компанией во враждебном к губернатору духе – естественно, под видом попечения о государственных интересах.

Спасли Дмитрия Николаевича Николай I, изъявивший ему своё полное удовольствие, в частности, экономией на сумму 400 тысяч рублей, направив ему в декабре 1827 года свой особый рескрипт, и сенат, уловивший конъюнктуру и поспешивший высказать тобольскому губернатору своё «одобрямс».

Рассказав о своей деятельности в Тобольске, Бантыш-Каменский переносит своё рассказ в Петербург, откуда и грозила ему главная опасность. Она исходила в первую очередь от М.М.Сперанского (1772—1839), занимавшего в это время пост генерального директора Второго отделения личной канцелярии Николая I по кодификации законодательства России. Михаил Михайлович известен нам в первую очередь как видный государственный деятель первой трети XIX века, блестящий экономист и реформатор. Д.Н.Бантыш-Каменский показывает его с другой, мене известной всем стороны.

Пока суть да дело, вместо Капцевича в Западно-Сибирское генерал-губернаторство прибыл генерал-лейтенант Вельяминов Иван Александрович (1827—1834), по характеристике Дмитрия Николаевича, человек, «благородный во всём пространстве этого слова». Вельяминов и Бантыш-Каменский быстро поладили друг с другом, и Иван Александрович активно помогал Дмитрию Николаевичу всесторонне подготовиться ко встрече с петербургскими вельможами.

Бантыш-Каменский для встреч в Петербурге использовал данный ему трёхмесячный отпуск. Безродный и Куракин, направляемые Коллетом и Кº, буквально засыпали Вельяминова доносами на губернатора, и Вельяминов с Бантыш-Каменским еле успевали оправдываться перед Петербургом. Дмитрий Николаевич вырвался, наконец, из этого омута и направил свои стопы на запад. 10 мая 1828 года он прибыл в Москву, откуда после непродолжительного выехал в Петербург. Сразу по прибытии в столицу Бантыш-Каменский узнал от князя Александра Голицына и министра внутренних дел Арсения Андреевича Закревского, что сенат, науськанный Безродным и Куракиным, настроен к нему резко отрицательно, и если он не успеет оправдаться, ему угрожает опала.

Первым делом Бантыш-Каменский решил встретиться со Сперанским. Несколько дней подряд, вместо Сперанского, Дмитрию Николаевичу удалось лицезреть только швейцара и слышать от него слова вроде «дома нет», «изволил верхом поехать прогуливаться», «изволил выехать в Государственный совет», «никого не принимает, занимаясь делами» и т. п. Наконец, аудиенция состоялась. Каково же было удивление Бантыш-Каменского, когда Сперанский, как только тот вошёл в кабинет, бросился к нему на шею и стал обнимать и прикладывать свои щёки к его щекам.

«Иной подумал бы, что мне очень везёт у сего вельможи», – пишет Бантыш-Каменский, – «но я разумел его и внутренне говорил: ˮЛобзания Иудыˮ». Обменявшись обычными для начала разговора фразами, Дмитрий Николаевич сказал, что приехал в Петербург, чтобы узнать, в чём его обвиняют ревизоры. Сперанский прямо заявил, что виноват во всём …Капцевич, который якобы везде злословит его, Сперанского. Он, Сперанский, предложил ему мировую, но Капцевич её отвергнул.

– Если бы примирился, – сказал Сперанский, не моргнув и глазом, – не были бы у вас сенаторы. Теперь пускай отделывается своими боками.

Бантыш-Каменский был шокирован: Сперанский поднял ревизорскую бучу против губернатора только из-за того, что генерал-губернатор «злословит». Не беспорядки в губернии, не нарушение законов, не ущемление интересов империи, а личная обида на Петра Михайловича подвигла Сперанского на такой постыдный и чреватый последствиями шаг. И это был знаменитый неподкупный и честный реформатор, слуга царю и отечеству?

Бантыш-Каменский молчал, и Сперанский, наконец, спросил его:

– Следовательно, вы намерены оправдываться?

– Должен, – отвечал губернатор.

– Неужели думаете жаловаться государю?

– Может быть. Сам ещё не знаю, на что решиться.

– Мой совет: ничего не предпринимать прежде времени. Вас не обвинят, не истребовавши предварительно объяснения.

По возвращении в Москву в июне 1828 года Дмитрий Николаевич отправил на высочайшее имя подробное объяснение и приложил к нему документы и факты. В июле оно было передано Николаем I в Комитет министров. 30 июля того же года состоялся указ