Они свернули на рю дю Телеграф-Англэ и медленно пошли под гору. Она решила, что нагуливает перед обедом аппетит; в полуденной жаре проголодаться часто бывало сложно. Дрисс же европеизировался до того, что перед едой непременно употреблял аперитивы; однако вместо пары «дюбоннэ», к примеру, выпивал «генциану», «бирр», «перно» и «амер-пикон». После чего обычно засыпал, а еду откладывал на потом. Они остановились у кафе, выходящего на Маршан-роуд и сели за столик рядом с группой студентов из Французского лицея: те пили лимонад и листали свои тетрадки. Дрисс вдруг развернулся к ним и завязал беседу. Вскоре они оба пересели к студентам.

Ее представили каждому по очереди; студенты серьезно кивали в ответ на ее «Enchanté», но с мест при этом не вставали. Только один, по имени Мжид, поднялся, но тут же сел снова, как-то насторожившись. Именно с ним ей сразу же захотелось познакомиться ближе — вероятно, потому что он выглядел серьезнее остальных, глаза его казались добрее, хотя в нем чувствовалось больше напора и страсти. Он бегло изъяснялся на высокопарном театральном французском, акцент не так резок, как у товарищей, а фразы он подчеркивал скупыми и мягкими улыбками вместо правильных или ожидаемых интонаций. Рядом сидел Гази, пухлый негроид.

Она сразу поняла, что Мжид и Гази — близкие друзья. Они отвечали на ее вопросы и комплименты чуть ли не хором, однако Гази предпочитал все важные суждения оставлять Мжиду. У него был дефект речи; кроме того, он выглядел тугодумом. Через несколько минут она уже знала, что они двенадцать лет вместе ходили в школу и всегда одинаково успевали. Ей это показалось странным — отсутствие каких-то признаков умственной скороспелости у Гази становилось тем заметнее, чем больше она за ним наблюдала. Мжид заметил удивление на ее лице и прибавил:

— Гази очень смышлен, знаете ли. Его отец — верховный судья арабского суда Интерзоны. Однажды вы попадете к нему домой и сами убедитесь.

— Ну разумеется я вам верю, — воскликнула она, понимая теперь, отчего у Гази пока никаких трудностей в жизни не возникало, несмотря на его явное тугодумие.

— У меня очень красивый дом, это правда, — добавил Гази. — Хотите пожить в нем? Двери всегда открыты для вас. Мы, танжерцы, все такие.

— Спасибо. Может, как-нибудь и навещу вас. Но все равно — тысячу благодарностей. Вы очень добры.

— А мой отец, — вставил Мжид учтиво, но твердо, — бедняга, уже скончался. Теперь глава семьи — мой брат.

— Увы, Мжид, у брата твоего — туберкулез, — вздохнул Гази.

Мжид возмутился. Между ними завязалась ожесточенная перепалка на арабском, он даже опрокинул пустую лимонадную бутылку. Она скатилась на тротуар, в канаву, там ее попробовал умыкнуть какой-то оборванец, но был остановлен официантом. Служитель принес бутылку к столу, тщательно обтер фартуком и поставил.

— Грязная жидовская собака! — заорал с середины улицы мальчуган.

Мжид услышал это определение посреди собственной тирады. Повернувшись на стуле, он окликнул мальчишку.

— Ступай домой. Сегодня вечером будешь бит.

— Это ваш брат? — спросила она с интересом.

Поскольку Мжид не только ничего ей не ответил, но, похоже, даже не расслышал ее, она снова посмотрела на мальца, отметила, в какое тряпье он одет. Ей стало неловко.

— О, простите, — начала она. — Я только сейчас на него посмотрела. Теперь я вижу…

Мжид сказал, не глядя на нее:

— Не обязательно было смотреть на ребенка, чтобы понять, что он не из моей семьи. Вы слышали, как он говорит…

— Соседский. Бедняжка, — вставил Гази.

Мжид, казалось, изумился до полной растерянности. Затем повернулся и членораздельно объяснил ей:

— Мы не терпим одного слова — туберкулез. Все остальные слова — сифилис, проказа, даже пневмония — мы можем слышать, а это — нет. И Гази это знает. Он хочет, чтобы вы думали, будто у нас тут парижские нравы. Там, я знаю, везде все произносят это слово, на бульварах, в кафе, на Монпарнасе, в Пантеоне… — Перечисляя достопримечательности, он разгорячился. — …в Мулен-Руж, в Сакре-Кёр, в Лувре. Однажды я сам поеду. Мой брат уже бывал. Там он и заболел.

Все это время Дрисс, чьи собственнические чувства к американской даме были так непоколебимы, что его не волновало, в какие беседы она пускается с теми, кого он считал простыми школярами, надменно разговаривал с другими студентами. Все они были прыщавы и очкасты. Он рассказывал им, на какие футбольные матчи ходил в Малаге. Те в заморской Испании никогда не бывали, а потому слушали, мрачно тянули лимонад и сплевывали на пол, как испанцы.

— Поскольку я не могу пригласить вас к себе, ибо в доме у нас живет болезнь, я хочу, чтобы вы поехали со мной завтра на пикник, — объявил Мжид. Гази попробовал еле слышно воспротивиться, но друг зыркнул на него так, что Гази счел за лучшее благостно осклабиться и за дальнейшими планами следил с интересом.

— Наймем экипаж и возьмем с собой ветчины на мою загородную виллу, — продолжал Мжид, и глаза его сияли восторженно. Гази с опаской оглянулся на других посетителей, а затем поднялся и вошел в кафе.

Вернувшись, он возразил:

— Где твой рассудок, Мжид? Говоришь «ветчина» так громко, а сам же знаешь, что здесь могут оказаться друзья моего отца. Для меня это будет очень плохо. Не все же так свободны, как ты.

Какой-то миг Мжид выглядел виноватым. Потом вытянул ногу откинув шелковую гандуру.

— Вам нравятся мои подвязки? — вдруг спросил он у нее.

Она опешила.

— Неплохие, — начала было она.

— Дайте взглянуть на ваши, — потребовал он.

Она перевела взгляд на свои слаксы. На ногах у нее были эспадрильи, без носков.

— Извините, — ответила она. — У меня их нет.

Мжиду, похоже, стало неловко — скорее, догадалась она, из-за того, что перед всеми остальными в ее наряде обнаружилось упущение, а не потому, что он мог ее смутить. Он бросил сокрушенный взгляд на Гази, как бы извиняясь за то, что поощряет явно неподобающую иностранку. Она почувствовала, что от нее ожидается некий жест. Вытащив несколько сот франков — все деньги, что были у нее в кошельке, — она положила их на стол и продолжала нашаривать в сумочке зеркальце. Взгляд Мжида смягчился. С неким торжеством он повернулся к Гази и, позволив себе легкое проявление чувств, трижды потрепал друга по щеке.

— Стало быть, решено! — воскликнул он. — Завтра в полдень встречаемся здесь, в «Кафе дю Телеграф-Англэ». К половине двенадцатого я уже найму на рынке экипаж. А вы, дорогая мадмуазель, — повернувшись к ней, — к половине одиннадцатого сходите в английскую бакалею и купите провизию. Только берите «Жамбон Олида», она лучше.

— Лучшая ветчина, — прошептал Гази, опасливо оглядывая улицу.

— И купите одну бутылку вина.

— Мжид, ты же знаешь, это может дойти до моего отца, — снова начал Гази.