сплясали. Причем танец этот, несомненно, носил ритуальный характер, смысл которого мне и сейчас до конца не ясен. То есть догадываться я догадываюсь, но наверняка не знаю.

Все ведьмаки, включая даже стариков, обнялись за плечи и начали медленно обходить почти погасший костер по кругу, полупропевая-полупроговаривая слова, от которых у меня почему-то по телу дрожь пошла:

Трибогов день, дай нам долю.

Яр-яр, дай нам долю,

Грибог, честную,

Яр-яр, честную.

Ведьмачий круг вокруг костра двигался все быстрее, потухшее было пламя вдруг снова взвилось вверх, причем став каким-то серебристым, почти белым, а после еще и приняло форму старинного русского меча. И изгибалось оно так, словно плясало с нами.

Не менее странным было то, что мне, до сегодняшнего дня такой песни сроду не слышавшему, были известны ее слова, и голос мой в общем хоре не терялся. Почему они всплывали в памяти так, словно я их знал всегда, — понятия не имею.

Трибог сильный, ходи до ны.

Пребуди во яри! Гой!

Трибог славный, стани средь ны.

Пребуди во яри! Гой!

Трибог жгучий, всполыми ны.

Пребуди во яри! Гой!

Огненный меч вспыхнул ярко, словно комета, тысячи искр белого пламени взлетели вверх, теряясь среди молодой листвы дуба, и в этот миг на землю упал первый солнечный луч.

Мы стояли около угасшего окончательно костра, обнявшись за плечи, и в этот момент я точно понял, что наконец-то, впервые за всю жизнь, окончательно стал своим среди своих. И это ощущение не исчезло даже тогда, когда мы все разошлись в разные стороны — кто в лес, к машинам, стоящим на потаенной полянке, кто в другую сторону, к реке, поблескивающей километрах в пяти от дуба.

Данный факт ничего не менял, для меня, по крайней мере. Просто я впервые в жизни понял смысл слова «братство». Не в его кинематографически истасканном смысле, а в подлинном, когда каждый готов встать за каждого, пусть даже и всего на одну ночь в году. По нашим стремным временам — уже немало.

И распрощались мы сердечно, с суровыми мужскими объятиями, похлопываниями друг друга по спине и заверениями в том, что «если чего — так я сразу».

Правда, дворничиха Фарида, которая как раз махала метелкой у моего подъезда, очень неодобрительно на это все смотрела, а когда Славы и примкнувший к ним Олег отъехали от дома, укоризненно мне сказала:

— Сашка, зачем с мужчина обнимаешься? Ну не получилось у тебя со Светка семья, и с Маринка — тоже. Бывает такое. Пальцем показал, сказал три раза: «Талак», — и новая женщина ищи. Когда мужчина с мужчина — неправильно это. Деток не будет. Нет деток — зачем жил на Земле? Что после себя оставил?

— Добрую память, — подумав, ответил я. — Но ты, Фарида, не беспокойся. Это просто мои друзья. Я с верного пути не сверну, уж поверь.

— Генка из второго подъезда тоже сначала просто дружил, — сверля меня взглядом контрразведчика, проговорила дворничиха. — Потом начал в такой салон ходить, в который мужчина делать нечего. А потом с другом-мужчина на море уехал. Все знают зачем. Бэш!

— Какой салон? — озадачился я.

— Где женщина ногти красят, — подбоченилась Фарида. — Но то мы, нам Аллах сказал красивыми быть. А мужчина там что делать?

Аргумент был убийственный. Но меня просто так за горло не возьмешь.

— Это не про меня, — заявил я, показывая разошедшейся женщине свои пальцы рук. — Вот, смотри, сам себе ногти грызу. Без посторонней помощи. А красить их и в голову не приходило.

— И все равно — женщина тебе надо, — подытожила Фарида. — Нельзя мужчина без женщина. Мужчина без женщина своя голова не хозяин.

— Это да, — признал я. — Ладно, спать пойду.

Хорошие все же люди вокруг меня живут. Вон, переживают.

Приятно.

Вот только поспать мне не удалось. Спасибо Родьке, который сам, между прочим, очень неплохо выдрыхся в моем рюкзаке, куда я его определил еще там, у дуба.

Развеселая компания слуг провела ночь не хуже, чем мы, а то и получше. Их гвалт, писк и даже ругань иногда звучали так громко, что даже нас, ведьмаков, перебивали. В результате на рассвете Родион предстал передо мной весь взлохмаченный, со стеклянным взглядом и еле стоящий на задних лапах. Да еще и с каким-то туго набитым мешком за спиной.

Разбираться что к чему я не стал, слушать его бессвязный лепет — тоже, просто запихнул в рюкзак, не обращая внимания на смешки Славы Раз и Славы Два, сопровождаемые комментариями типа: «Какой постыдный либерализм», — и потащил домой.

Что любопытно — и в рюкзаке он не расстался с грязным и мокрым холщовым мешком, сжимая его в лапках даже тогда, когда я вытряхнул его на кресло.

— Хозяин, — сонно пробормотал он, не открывая глаз. — Эта… Я щас!

— Да оно ясно, — хмыкнул я. — Спи уж. Только дай мне эту грязь, я ее к двери поставлю.

Какой там! Так я и не выдрал у него из рук поклажу. В результате, поборовшись пару минут с упрямым слугой, плюнул на это все и пошел в душ.

Тоже мне, добытчик! «Я росу соберу, я там по опушкам пробегусь». Собрал!

И зря на него наговаривал, между прочим. В мешке, как выяснилось, все это и лежало. Я-то думал, он в него набил остатки ночного пиршества у костра, по своей природной запасливости, но оказалось нет. Он в самом деле остаток ночи провел на лугу и в лесу, добывая все, до чего дотянулись его мохнатые лапы.

Вот только это все перемешалось до такой степени, что я провел кучу времени, занимаясь практически ювелирной работой, а именно отделяя стебельки друг от друга. А по-другому никак. Травы, особенно те, что обладают тайной силой, долго не живут. Шесть — восемь часов после сбора — и все, они уже просто сено, которым можно кормить коров. Причем шесть — восемь — в самом лучшем случае. Есть такие травы, что сразу надо в работу определять, читать над ними заговор, чтобы сила не ушла, а то вовсе тереть в мелкую кашицу да смешивать с другим ингредиентом. А тут еще и Трибогов день, когда к природным свойствам добавляется искра силы ушедших богов…

Короче, пришлось спасать добытое слугой богатство, среди которого, к его чести, были очень и очень весомые по своей полезности находки. Причем мохнатый прохиндей про это знал и потому не уставал себя нахваливать.