Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наоборот. Приехал строгий высокий человек. Не очень старый, не очень седой. Поразительно красивый. Бритый. В черном сюртуке. И в руках у него был маленький бархатный молитвенник и красные костяные четки.
И я удивился, что у нас такой дедушка. И захотел с ним о чем-нибудь поговорить. Но с нами, с детьми, он не стал разговаривать. Он только немного поговорил с папой. А маме сердито сказал:
– Сами виноваты, сударыня. Слишком много народили детей.
И тогда мама заплакала и ушла в свою комнату.
И я еще больше удивился, что у нас такой дедушка, который недоволен тем, что у мамы родились дети, среди которых был я.
И мне непременно захотелось узнать, что делает дедушка в своей комнате, из которой он почти не выходит и никому не позволяет входить в нее. Наверно, он там делает что-нибудь исключительно важное.
И вот я приоткрываю дверь и тихо вхожу в комнату.
Строгий дедушка ничего не делает. Он сидит в кресле и просто ничего не делает. Неподвижно смотрит на стену и курит длинную трубку.
Увидев меня, дедушка спросил:
– Что тебе здесь нужно? И зачем ты вошел ко мне не постучавшись?
И тогда я рассердился на моего дедушку и сказал ему:
– В конце концов, это наша квартира. Если хотите знать – это моя комната, а меня переселили к сестрам. Зачем я буду стучать в свою комнату?
Дедушка бросил в меня свои четки и закричал. Потом он пошел и пожаловался моему отцу. А отец пожаловался матери.
Но мама не стала меня бранить. Она сказала:
– Ах, скорей бы он уехал. Он никого не любит. Он вроде твоего отца. У него закрытое сердце.
– А у меня тоже закрытое сердце? – спрашиваю я.
– Да, – говорит мать, – по-моему, и у тебя закрытое сердце.
– Значит, я буду такой же, как дедушка?
Целуя меня, мать сквозь слезы говорит:
– Да, наверно, и ты будешь такой же. Это большое несчастье – никого не любить.
Нельзя кричать
На улицах беспорядки. Побили городового на углу. Жандармы скачут на лошадях. Что-то происходит необычайное.
В нашей гимназии тоже творится что-то странное. Старшие ученики собираются в группы и о чем-то тихо беседуют. И малыши шалят больше обыкновенного.
Перемена. Мы бегаем по залу. Второклассники бегают с криком: «Бунтуйся». Я тоже присоединяюсь к ним и, размахивая рукой, кричу: «Бунтуйся».
Кто-то хватает меня за руку. Это классный наставник.
Он трясет меня за плечи и говорит:
– Повтори, что ты сказал.
– Я сказал «бунтуйся», – бормочу я.
Лицо у учителя делается каменным. Он говорит:
– Встань к стене под часами и стой до конца перемены. А завтра пусть мама зайдет ко мне.
Я стою под часами. Новое дело. Что случилось? Почему это нельзя кричать? Все кричали. А он, как коршун, налетел на меня и схватил за плечи.
На другой день мама возвращается от учителя встревоженной. Она идет к отцу и с ним долго беседует.
Потом родители зовут меня в свою комнату.
Отец лежит на кровати в брюках и в пиджаке. Вид у него скучный, хмурый. Он говорит мне:
– Наверное, ты не знал, что означает это слово?
Я говорю:
– Нет, я знал. Оно от слова «бунт». Но я не знал, что его нельзя кричать.
Отец улыбается. Говорит матери:
– Пойди к учителю и скажи ему, что наш сын дурачок, недостаточно развитой… А то его посадят в тюрьму.
Услышав про тюрьму, я начинаю плакать.
Мама говорит:
– Раньше я об этом спорила с учителем. Но теперь я пойду скажу ему, что он прав.
Папа смеется.
– Вот видите, – говорит он, – это плохое мнение пригоди– лось.
Папа отворачивается к стене и больше не хочет разговаривать.
Мы с мамой выходим из комнаты.
Разрыв сердца
Тихо отворяю дверь и вхожу в папину комнату.
Обычно отец валяется на кровати. Но сегодня он неподвижно стоит у окна.
Высокий, угрюмый, он стоит у окна и о чем-то думает.
Он похож на Петра Великого. Только с бородой.
Тихо я говорю:
– Папа, я возьму твой ножичек очинить карандаш.
Не оборачиваясь, отец говорит:
– Возьми.
Я подхожу к письменному столу и начинаю чинить карандаш.
В углу у окна круглый столик. На нем графин с водой.
Отец наливает стакан воды. Пьет. И вдруг падает.
Он падает на пол. И падает стул, за который он задел.
От ужаса я кричу. Прибегают сестры, мать.
Увидев отца на полу, мать с криком бросается к нему. Теребит его за плечи, целует его лицо.
Я выбегаю из комнаты и ложусь на свою кровать.
Произошло что-то ужасное. Но, может быть, все кончится хорошо. Может быть, у папы обморок.
Я снова иду в комнату отца.
Отец лежит на кровати. Мать у дверей. Рядом с ней доктор.
Мать кричит:
– Вы ошиблись, доктор!
Доктор говорит:
– В этом вопросе мы не смеем ошибаться, сударыня. Он умер.
– Почему же так сразу? Не может быть!
– Это разрыв сердца, – говорит врач. И уходит из комнаты.
Лежа на своей кровати, я плачу.
Да, он умер
Ах, как невыносимо смотреть на маму! Она все время плачет.
Вот она стоит у стола, на котором лежит мой отец. Она упала лицом на его лицо и плачет.
Я стою у двери и смотрю на это ужасное горе. Нет, я бы не мог так плакать. Наверно, у меня – закрытое сердце.
Мне хочется утешить мать, отвлечь ее. Я тихо спрашиваю ее:
– Мама, сколько лет нашему папе?
Вытирая слезы, мама говорит:
– Ах, Мишенька, он совсем молодой. Ему сорок девять. Нет, не может быть, чтобы он умер!
Она снова теребит за плечи отца и бормочет:
– Может быть, это глубокий обморок, летаргический сон?..
Мать отстегивает булавку от своей блузки. Потом берет руку отца. И я вижу – она хочет булавкой проколоть ему руку.
Я вскрикиваю от ужаса.
– Не надо кричать, – говорит мать, – я хочу посмотреть, может быть, он не умер.
Булавкой она прокалывает руку насквозь. Я снова кричу. Мать вынимает булавку из проколотой ладони.
– Погляди, – говорит она, – нет ни капельки крови. Да, он умер…
Упав на грудь отца, мама снова плачет.
Я выхожу из комнаты. Меня трясет лихорадка.
На кладбище
Я первый раз на кладбище. Ничуть не страшно. Только очень неприятно.
Настолько неприятно, что я еле стою в церкви. Скорей бы кончилось отпевание. Я стараюсь не смотреть на покойников, которые лежат на шести катафалках. Но мои глаза невольно останавливаются на