умел говорить с другими, и никогда с нею, ответил что-то маме, но не уходил. Мама ела черешни, хваля их. Будто и не был он женат, а пришёл как прежде до женитьбы. И ведь знает, подлец, график отлучек отца. Не боится. Презирает маму, презирает её, Ксению. Накатило, так и пришёл с прозрачными зелёными глазами из прошлого времени.

Вскоре он ушёл. И Ксению охватила тоска пополам с любовным желанием. Она лихорадочно вскочила и стала собираться. Но куда? Вызвала общественный аэролёт, предварительно дождавшись, когда мама угомонится и утихнет. После чего и помчалась в Баварские Альпы. Если он притащился, то точно хотел везти её в дом Карин. А если полетел к пузатой Лоре?

— Я дрянь! Я раздавленная лягушка на дороге, куда я и мчусь?

Всю дорогу она себя отчитывала и корчилась, отчитывала и не могла вернуться в одинокую комнату, ставшую горькой кельей. Но какие грехи она должна была отмаливать? Его. Своих она не ведала за собою. А если они и были, то удар был получен такой страшный, что кара эта сделала её калекой во цвете лет. Как жить? Вокруг расстилалась трясина. И Ксения качалась на своей зыбкой кочке, желая утопиться, но ещё больше желая повторения утраченной любви. И ненависть к нему сплелась с любовью и, о бедные её нейроны в голове! Они погибали от непомерной нагрузки, которую не могли в себя вместить, их связи рвались со стоном, и они гибли, гибли, оставляя её полной идиоткой! А ведь они даются человеку на всю его жизнь без способности оживать, если они умирают.

Дом в Альпах светился старинными окнами. О, эта скупая немчура! До последнего кирпичика хранят, холят и полируют своё старьё. А сколько эти рачительные европейцы порушили русских шедевров в неоглядной ретроспективе времен. Люби их тут! Чувство ненависти к абстрактной «немчуре», а в действительности это было страдание от собственного унижения, сдавило сердце Ксении. Да и какой Рудольф — немчура? Мать-немка его не любит, сам он не любит эти красочно-буклетные, чистенько выметенные веничком цивилизации и просевшие от старости Альпы, он русский абсолютно. Во всех проявлениях он русский. И в худшем смысле тоже русский.

Радужные фонарики, оставшиеся от прошедшего Рождества, всё ещё висели на колючих и вьющихся зарослях, увивших пространство между декоративными колоннами — причудой его мамы-историка. Здесь не было снега, если он вообще тут бывает, только высоко в горах. Кусты ардизии красными ягодами и узкими листьями походили на рябину. Ксения бродила по очаровательному дворику, украшенному причудницей мамой Карин синтетическим камнем под флорентийскую мозаику. А тут они с Ритой коллеги по вкусу или безвкусию, это кому как. По совету этой Риты и Ника — мама Ксении заказала псевдо флорентийскую мозаику для украшения их «садово-парковых» ландшафтов, так сказать. В реальности маленького дворика у границы настоящего и умышленно неокультуренного леса.

Любимым историческим персонажем мамы Карин был Людвиг Второй Баварский. Этот несчастный красавец и безумец, наверное, один и был её истинным возлюбленным, с которым она разминулась во времени. Так она однажды сказала Ксении:

— Ты не находишь, что Рудольф очень похож внешне на Людвига Баварского? Только у Рудольфа светлые волосы.

— Да вы что? Спаси, Боже! Он же и мужчиной, кажется, не был, этот Людвиг.

— Это клевета врагов, которые его и погубили.

— С чего это вдруг сын потомка донских казаков будет похож на вашего Людвига — «Белого Лебедя»? Да к тому же, я читала, что он так и умер девственником. Он был невероятно романтичен даже для своего-то века, а уж ваш-то сын и слова такого не знает.

Мама смотрела с холодным высокомерием:

— Почти до восемнадцати лет мой Рудольф рос возвышенным и чистым мальчиком. Но, к сожалению, ты права, даже в том веке люди были уже не способны к пониманию людей, наделенных незримыми ангельскими крыльями. И Людвига, чистейшего и утонченного, творческого и прекрасного человека не спасло даже его королевское могущество от свиных рыл, обтянутых человечьей кожей. Мой сын был обречен стать как все. Он и стал. Ты им и обладаешь. Так и радуйся! — И, надменная, она удалилась восвояси.

Ксения распахнула свою зимнюю шубку, волнуясь и осознавая свою глупость, пригнавшую её ночью к постороннему двору. И тут вышла Карин. Ксения замерла от ожидаемой и всё равно неожиданной женщины, вышедшей из своего дома. Гордая коринфская колонна с затейливой прической на надменной голове, в пальто и с алым, как донская черешня, шарфиком на шее, она, не говоря ни слова, стала рассматривать платье Ксении, полупрозрачное, нежно-зелёное, с вышитой веточкой на груди. Но её интересовала не эта тряпка, которую открыла распахнутая белая шубка, а живот Ксении, мало пока заметный, но не для этих инквизиторских глаз, не женских, но и не мужских, а бесполых, ангельских, вероятно, в ее персональной интерпретации. Они пронзали каждую мыслишку Ксении, нанизывали как колечки лука на шампур каждую из них, и её грешные сейчас желания тоже улавливали, втягивали чуткими ноздрями в себя. Она всё понимала, читала в душе Ксении, упёршись в растерянное её лицо зелёными магическими глазищами, похожими на глаза Рудольфа. Только у того они были ярко-мужественные, а у неё лишены половой принадлежности. Эта деталь её облика не казалась Ксении приятной, не добавляла любви, которой и сразу-то не возникло, а уж потом… Лучше бы Рудольф был сиротой, каких повидала Ксения множество вокруг себя. Многие были, правда, сиротами условными — родители обретались в далёком космическом поиске.

— Иди уж! — сказала ожившая колонна на русском языке, — Договорились, чего и стоишь? Я улетаю. Как хотите, то и делайте! — Так она соорудила свою фразу или из-за плохого владения чужим ей языком, или же из-за презрения к ним обоим. И пошла на площадку к своему аэролёту, подметая плитку распахнутой полой белого и длинного пальто, именно колонна, прямая, громоздкая, с плохо выраженной уже талией — она заплывала от возраста. Не злая, не добрая. Каменная.

Уф! Это было везение, если мама свалила, то это надолго. На дни, на недели. Ксения облегченно вошла в дом. Но переступив через одно унижение, натолкнулась на другое. Ваза с черешней стояла и тут в доме матери. Он не поднялся с дивана Ксении навстречу и проигнорировал её появление.

— Мама сказала, что ты прилетал, — произнесла она заискивающе, — я спала…

— Слышал я, как ты спала. Ругалась, как космодесантник в казарме при побудке. Чего папа не пристроил тебя к военному ведомству? Тебе бы и пошло.

— А что, я должна была радоваться тому, что