Вот ненавижу разочаровывать, а ведь постоянно кого-то разочаровываю.

Тут мелкая моторика жизни.

Такие разочарования… Они от того, что вот у людей друг о друге есть более-менее сложившаяся картина. Образ. И когда мы из него выбиваемся, оно и происходит. А кто их поймет, чего они там насочиняли. И наоборот — чем больше совпадения с представлениями, тем больше очарования.

Но ведь всё равно — обидно, вот в чём штука.

Это, кстати, я видел с заказчиками — вот тебя нанимают, чтобы делать дизайн чего-то. Заказчик тобой очарован (вернее, он очарован какой-то своей мыслью, видением, что у него возникло в ресторане или во время прогулки на яхте). Ты начинаешь исполнять свою работу и объективно понимаешь, что делаешь её как надо (бывают случаи, когда ты понимаешь, что работа не клеится, но не в этом дело). И вот ты пишешь, а заказчик уже пришёл в иное состояние. От него жена ушла (или, наоборот, пришла), ну или он просто стал другим. Смотрит на тебя, как на говно, и понимает, что ему всё это уже не нравится.

Поэтому теперь ему нужно в этом признаться самому себе, но лучше не заниматься анализом, а просто сказать, что исполнитель не справился с работой. Всё это проносится у него в голове, и я это вижу, и, потому что я много лет работаю с изображениями, я вижу, как струятся разноцветные потоки в голове у заказчика — это как краски, опущенные в ручей.

Ну и в какой-то момент заказчик перестаёт с тобой встречаться. В лучшем случае секретарша выносит конверт.

Так и с женщинами — в голову никому не залезешь. Нельзя же женщине сказать: „Не разочаровывайтесь, вы, конечно, взвешивали меня на невидимых весах, но, я хоть и не прохожу по вашим параметрам, зато меня можно пригласить на дачу и я чудесно помогу вам с шашлыком и буду травить байки с вашими друзьями на веранде. Им будет комфортно, обещаю. Или мы все поедем в Крым, и всё будет хорошо. А красавца-мачо вы обязательно потом найдёте“.

Но я вижу цепочку её мыслей — потому что мной владеют не обычные эмоции, а профессиональные — я вижу изображение.

Изображение универсально — текст очень требователен, а вот изображение к тому же более доступно.

Всем доступно, именно поэтому я стал заниматься картинками, а не буквами, а ведь в детстве хорошо писал сочинения, и вообще был книжным мальчиком.

А тут женщину разочаровал».

А потом он вдруг говорит: «Я про огурцы хочу сказать. Беда с огурцами, впрочем, с огурцами давно беда.

Днём с огнём не сыщешь хорошего огурца.

Это вот раньше огурцы были. Раньше вот один такой мог выхватить из кошелки самый большой огурец и ударить им товарища по голове. Тот, значит, схватился руками за голову, упал и умер. А ещё кто-то мог воскликнуть: „Вот какие большие огурцы продаются теперь в магазинах!“

Сейчас огурцы тоже большие, но ими не то, что убить, замахнуться не получится. Хрень толерантная это, а не огурцы.

Ну вот я купил в своём магазине с идиотским названием „Я — любимец фортуны“ огурцы. Уж как изворачивался — выбрал те, что из Луховиц, среднеплодные, трогал их и поглаживал, нюхал и всматривался.

А всё равно — через два дня огурцы эти покрылись слизью, а на третий обратились в жижу и зелёное говно. Да иное говно и покрепче будет. Нет, и раньше я видал этакие превращения, но чтобы уж в три дня управились… Такого не видал.

Понятно, что некоторые предметы в полночь и вовсе в тыкву могут превратиться, а в говно превращается весь мир, но огурцы…. Огурцы! От луховицких огурцов я такого не ожидал».

Он и говорит: «А мне в городе жить не интересно. Я на даче живу, у нас там посёлок дружный, всё сообща делаем. Денег на дорогу собрали — на других участках хрен денег соберёт, на дорогу-то.

Всё оттого, что у дачников особый коллективизм и взаимовыручка. Но вот беда, Трофимов продал свой домик новому русскому. Мы ж ему говорили — не продавай, не надо. Да куда там, кто ж такие деньги перешибёт? Ну, натурально, на трофимовский домик набежали таджики, как муравьи — набежали, а как схлынули — нет домика. Пусто и голо, а потом выстроили забор в два нечеловеческих роста, а за забором — замок. Натурально, замок — с вострыми башенками, с окошечками-бойницами, с флюгером в виде иностранного дракона, а под флюгером — часы с боем.

Вот из-за этих-то часов с боем у нас началась беда. Сначала это даже интересно было, и детям нравилось — блям-блям, трень-брень, тили-бом.

Но мы быстро обнаружили, что часы днём и ночью звякают. То есть, конечно, это целые часы они так — блям-блям, трень-брень, тили-бом. А четверть часа только как тили-бом отбивают. Но тут уж у нас нервы не железные — проснёшься ночью, а над посёлком — блям-блям, трень-брень, тили-бом. Рухнешь обратно перину — тебя тили-бом догонит, потому что ты осоловело целые пятнадцать минут озирался. Собрали собрание, да так ничего и не решили. Как кто слово возьмёт, так ему поверх слов: блям-блям, трень-брень, тили-бом. Делать нечего, решили подать этому новому русскому петицию. Собрались как на смерть, Николай Петрович хотел даже своё ружьё взять, да мы ему объяснили, что тут уж нас точно из пулемётов всех выкосят, как сорную траву.

Старики ордена надели, прочие — чистое исподнее.

Пришли к воротам, кнопочку нажали и ждём. А Николай Петрович и говорит: а вдруг этот новый русский давно умер, сидит там как мумия, в одной руке пистолет, а в другой — высохший бокал с мартини. Этот сухой бокал в мёртвой руке всех нас впечатлил, особенно женщин. Известно, как они мартини любят. И тут над нами снова блям-блям, трень-брень, тили-бом — мы только головы втянули.

Втянули, значит, натурально, головы, а оттого не сразу заметили, что калиточка в сверхчеловеческом заборе открылась, а там — старичок в линялой тельняшке.

— Нам бы хозяина, — говорим.

— Я, — отвечает, — хозяин.

Мы на него смотрим недоверчиво, а потом и говорим, что нет больше мочи его часы слушать. Сказали, и сразу часы нам в такт: тили-бом!

А старичок вдруг как заплачет:

— Братцы, — причитает, — а уж как я измучился! Только я ведь и сам хочу их отключить, да как это сделать — не знаю. Выписал швейцарского мастера, а он уж вторую неделю не едет. Давайте, братцы, их ломать вместе. Тащите лом и верёвки!

Но тут как-то всем стало жалко их ломать. Всё же работа иностранная, люди делали, мучились, к тому же небедный человек страдает. А как узнаешь, что богатый человек страдает, так на душе как-то веселее.

— Нет, — сказали мы, — ломать ничего не будем. Ишь, ломать! Ни у кого таких часов нет, а у нас есть. Красота!

И, повернувшись, пошли по домам.

А нам в спину так:

— Блям-блям, трень-брень, тили-бом!

С удвоенной силой.

Но тут уж совсем другое дело, потому что у нас коллективизм и взаимовыручка.

Мы в посёлке все заедино. И, натурально, в город меня не тянет».