Главное в оценке будущих платежей – дисконтная ставка. На протяжении большей части XX века экономисты считали, что, обесценивая будущее, люди применяют постоянную дисконтную ставку – как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе[236]. То есть если ставка составляет десять процентов, то она используется независимо от того, когда нужно выплатить деньги – через день, месяц или год[237]. Экономисты также предполагали, что люди используют одинаковую ставку независимо от уровня благосостояния и того, должны они сами или это им кто-то должен. Стандартная экономическая модель основывается на гипотезе о том, что человек в своем решении учитывает все факторы и имеет постоянные взгляды на риск и время.

В 1979 году психологи сбросили первую бомбу на эти предположения. Дэниел Канеман и Амос Тверски в статье, опубликованной в престижном экономическом журнале «Эконометрика», утверждали, что стандартная экономическая модель ошибочна. Некоторые экономисты, в частности Ричард Талер, показали, что темпы обесценивания значительно разнятся в зависимости о того, как далеко в будущее смотрит человек. В 1981 году Талер сообщил о результатах эксперимента, в котором протестировал это предположение, задавая людям вопросы о том, предпочли бы они получить деньги сегодня или в будущем. Талер обнаружил, что ставки респондентов были намного выше в краткосрочной перспективе, а затем снижались со временем. Для различных периодов опрошенные использовали совершенно разные ставки. Если речь шла о месяце, ставка составляла примерно 345 процентов, если о годе – 120 процентов, если о десяти годах – 19 процентов[238]. Действительно, сначала ставки обесценивания были высокими, а затем резко падали.

Вскоре к критике присоединились и другие ученые. Талер и экономист Джордж Левенштейн рассмотрели то, как непоследовательны люди в своем отношении ко времени[239]. Психиатр Джордж Эйнсли разработал модель импульсивности, тесно связанную с выводами Талера. По мнению Эйнсли, в краткосрочной перспективе темпы обесценивания крайне высоки: то есть если мы хотим чего-то сегодня, мы хотим этого очень сильно и почти не думаем о будущем.[240]

Эти исследователи обнаружили, что в краткосрочной перспективе мы ведем себя как нетерпеливые четырехлетки, которые не могут дождаться второго кусочка зефира, – ставки у нас взлетают до небес. А вот если речь о более долгом периоде, нам куда лучше удается сопротивляться соблазну – ставки снижаются. Например, если нам предлагают 50 долларов сегодня или 100 через месяц, мы можем предпочесть 50 сегодня. Но если нам предлагают 50 долларов через год или 100 через тринадцать месяцев, мы почти наверняка согласимся подождать тринадцать месяцев. Разница в обоих случаях составляет месяц, но оценка настоящего момента очень отличается от оценки ситуации в следующем году.

Мы ждем, что месячная ставка через год будет намного ниже, чем сегодня. Но проходит год, и она повышается. Наши предпочтения непоследовательны: мы считаем, что через год будем вполне не прочь подождать месяц, чтобы получить вдвое больше денег, но если нас спросить прямо сейчас, окажется, что гораздо соблазнительнее забрать пятьдесят баксов сразу. Исследователи обнаружили, что схожие временные несоответствия связаны и с болезненными пристрастиями: человек говорит, что бросит курить, пить или играть в азартные игры через год, но год проходит, а ему совсем не хочется бросать.

Такое отношение ко времени – очень важный фактор в разграничении полезных и вредных отсрочек. Если мы последовательны и используем подходящую ставку обесценивания, нет ничего плохого в том, чтобы отложить решение. Я откладываю заполнение налоговой декларации до второй недели апреля по той же причине, по которой плачу по кредитным счетам в самую последнюю минуту. Мои деньги и время более ценны для меня сейчас, чем в будущем. Проблемы возникают не тогда, когда я решаю отложить затратное действие, а когда неправильно оцениваю преимущества подобного решения.

До недавнего времени у экономистов не было хорошей модели, которая отражала бы соотношения между темпами обесценивания и прокрастинацией. Джордж Акерлоф дал первый толчок, но даже он не знал обо всех исследованиях, ведущихся в этой области, когда в 1991 году делал доклад о прокрастинации на собрании Американской экономической ассоциации. Как и десять лет спустя, когда читал свою нобелевскую лекцию, которая связала исследования Левенштейна, Талера, Эйнсли и других в единую экономическую модель прокрастинации.[241]

На самом деле экономисты и психологи поняли, как относиться к прокрастинации и нетерпению, ее близкому родственнику, только когда перестали фокусироваться исключительно на людях и начали больше думать о животных. Прорыв произошел, как ни странно, когда они узнали, чтó Джеймс Мазур, профессор психологии в университете Южного Коннектикута, делает с голубями.

* * *

В начале 1980-х многие ученые скептически относились к предположению, что животные думают о будущем. Даже те, кто считал, что шимпанзе могут быть на это способны, не предполагали, что какой-то толк выйдет из экспериментов с голубями.

А вот Джеймс Мазур предполагал. Он считал, что наблюдение за голубями, возможно, прольет свет на ошибки и нетерпение людей, когда они судят о вероятности и темпах обесценивания. Для своих ранних исследований он подробно разработал комплекс испытаний, в ходе которых давал голубям различные количества еды в разное время, в зависимости от того, клевали они зеленую кнопку или красную. Мазур обнаружил, что голуби учатся различать особенности каждой кнопки: зеленая выдавала им несколько кусочков еды через секунду, а красная – в два раза больше, но с задержкой в десять секунд.[242]

Ричард Талер рассчитал ставки людей в разных периодах на основе того, предпочитали они получить определенную сумму сегодня или больше, но в будущем. Голуби, само собой, не могли рассказать Мазуру о своих предпочтениях, но он мог понять их, отслеживая, какие кнопки они клевали, и меняя интервал задержки.

В ходе серии экспериментов Мазур выявил те же самые результаты для голубей, что Талер – для человека: их темпы обесценивания были очень высоки в краткосрочной перспективе, а затем быстро снижались. Сроки у голубей были гораздо короче, чем у людей, – секунды, а не месяцы, – но логика оставалась той же: как четырехлетний ребенок, который хватает зефиринку, не вытерпев пятнадцать минут, и как взрослый человек, который выбирает 50 долларов сегодня, а не 100 через месяц, в краткосрочной перспективе голуби очень нетерпеливы.

К своему главному открытию Мазур пришел после того, как сравнил голубиные ставки, сделанные в разное время. Он обнаружил, что ставки следовали одна за другой по гиперболе: сначала они были очень высоки, затем быстро снижались и выравнивались, как крутой склон американских горок[243]. Кажется невероятным, что голубиные предпочтения следуют уравнению из тригонометрии. Но если гиперболы можно обнаружить в конструкции подвесных мостов и форме древесных стволов, чем хуже голубиные мозги?

В течение ряда лет Мазур поставил множество экспериментов, которые показали, что голубиные ставки последовательно выстраиваются в гиперболическую кривую: сначала они высоки, затем круто скользят вниз. Голуби хотят получить пищу немедленно, но трудиться ради этого не желают. Когда Мазур выставляет такие условия, при которых нужно клевать дольше, чтобы получить еду, они сделают все возможное, лишь бы перенести эту работу на будущее. Голуби так отчаянно пытаются избежать энергозатрат в данный момент, что готовы клевать в четыре раза больше потом, чтобы получить такое же количество пищи, лишь бы им было позволено не делать этого прямо сейчас.