ветви, лишенные листьев, которые отягощали их и клонили к земле – туда, где рано или поздно окажемся мы все, – были живыми. Они поднимались к небу, легкие и свободные, и казалось, что они говорили с ним. Не было ничего более элегантного и благородного, чем дерево зимой.

Дэвид хотел, чтобы при входе в зал люди испытывали чувство религиозного поклонения – как в храме. Его живопись должна вовлекать зрителя так, чтобы он интуитивно чувствовал свою сопричастность изображенному на картине. Вот почему она должна была стать такой большой. Размер картины был призван напомнить человеку о его ничтожности перед лицом бесконечности. Он хотел воспроизвести пространство – нечто гораздо более таинственное, чем поверхность, которую показывает фотография.

У него было столько работы, что пришлось вызывать на подмогу его бывшего помощника из Лос-Анджелеса. Вдобавок он уже на месте нанял восемнадцатилетнего парнишку, с которым Джон познакомился как-то на пикнике и который иногда выгуливал их собак, чтобы заработать немного карманных денег. Затем он арендовал ангар площадью больше тысячи квадратных метров в промышленном пригороде Бридлингтона – с тем чтобы иметь возможность видеть свою картину всю целиком.

Жизнь была своего рода мозаикой, где, в противоположность всем его убеждениям, ничто не отдавалось на волю случая. Он только сейчас начинал понимать, как соединялись кусочки его мозаики. В великой книге природы было написано, что, проведя несколько десятилетий в Калифорнии, он вернется на землю своих предков и своего детства, чтобы написать там огромное дерево, которое должно стать великим шедевром. Его привела сюда цепь обстоятельств, столь же неоспоримых, как математическая аксиома: новые и очень строгие законы американской безопасности, из-за которых Джон был выдворен в Англию; его любовь к Джону, побудившая вернуться его самого; глухота, обострившая его зрение; смерть матери; способности его сестры к информатике; неожиданный вираж в сторону акварели, приблизивший его к природе, те несколько месяцев, когда он позировал Люсьену Фрейду, наблюдая за его неспешной и точно выверенной работой; ежедневные прогулки через Холланд-парк, где он был очарован весенними метаморфозами.

На выставке в Королевской академии его картина произвела то самое сильное впечатление, о котором он мечтал, и хранитель музея предложила ему устроить большую выставку пейзажей в 2012 году, когда в Лондоне будут проходить Олимпийские игры. У него было пять лет на подготовку.

Ему нужно было столько всего увидеть, зафиксировать для себя такое количество разнообразных форм и цветов, что он с трудом понимал, с чего начать. Даже вид капель дождя, падающих в лужу, завораживал его. Весной его ошеломило цветение боярышника. Оно продолжалось всего две недели, в течение которых он едва мог спать: как можно было упустить хоть чуточку этого роскошного зрелища? Самый волшебный свет был с пяти до шести часов утра: нужно было выходить из дома еще до рассвета. Дэвид и Джей-Пи вставали в пять утра, как Моне в Живерни. День за днем буквально на глазах ярко-зеленый цвет, как по волшебству, превращался в белый, и постепенно этот белый целиком заслонял собой зеленый – белый, состоявший из мириад нежных цветов с восхитительным медовым запахом. Это был настоящий взрыв белых лепестков такого нежного кремового оттенка, что они навевали мысль о пирожных с кремом, и именно так он их и писал – как вожделенное лакомство, которое можно съесть. Природа превращалась в роскошный пир для всех органов чувств. В Японии тысячи людей отправляются в путь, чтобы увидеть вишни в цвету; в Йоркшире же цветение боярышника нашло в нем, вместе с Джеем-Пи, своего единственного зрителя! Две недели он провел, рисуя без остановки, и после этого оказался в постели, так как был болен, не заметив, что подхватил сильнейшую простуду. Следующей весной он пошел еще дальше: кусты боярышника приобрели под его кистью причудливую, почти антропоморфную форму и нависали над дорогой, будто собираясь поглотить путника.

Ему было семьдесят, скоро исполнится семьдесят один год, а он как никогда чувствовал в себе биение жизни. «Если бы двери восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть, – бесконечным», – писал поэт Уильям Блейк. Старость – возраст великого очищения, когда приходит желание вырвать из мрака забвения красоту, по-настоящему разглядеть которую можно, лишь покончив с сексуальными желаниями и социальными амбициями. Китайцы говорят, что живопись – это искусство пожилых людей, потому что весь их опыт – живописный, наблюдательный, жизненный, – накопившийся за прожитое время, проявлялся в работе. Дэвид только сейчас открыл для себя бесконечность Вселенной: она не в бескрайней пустыне, не в неохватном обзоре с северной оконечности Гранд-Каньона или с вершины холма Гэрроуби, а в голых ветвях деревьев, в стебельках травы, в цветении боярышника. Он больше не старался покорить взглядом природу: он научился смотреть на нее снизу вверх, с полным смирением, и растворяться в ней, забывая о себе и своем эго, будто его на самом деле поглотили кусты боярышника. Впервые забыть о самом себе ему позволила не работа, а созерцание природы.

В Коллекции Фрика – знаменитой частной коллекции старой западноевропейской живописи в Нью-Йорке – его внимание привлекла «Нагорная проповедь» Клода Лоррена с ее темными красками – потускневшими, так как картина пострадала от пожара. На ней изображен Христос в окружении учеников на вершине скалы, обращающийся к пастухам в долине, и точка зрения художника выбрана не со стороны Христа, а со стороны одного из пастухов и его жены, которые располагались на переднем плане и снизу могли видеть и гору в центре холста, и маленькую фигурку Христа, и бескрайнее небо. Картина производит совершенно невероятный эффект: она заставляет устремлять взгляд вверх и фиксировать его на персонаже, фактически висящем в небе. Дэвид увидел для себя возможность новых экспериментов с точкой зрения. Один за другим он написал десять вариантов этой картины, и в каждом следующем из них цвета становились все ярче, доходя почти до психоделических. Уже в который раз он брался за старый сюжет, придавая ему новый вид, заставляя взрываться красками и жизненной энергией. Кто еще из художников обращается сегодня к религиозным сценам?

Это было похоже на то лихорадочное возбуждение, которое толкает людей снова и снова принимать наркотики, только в данном случае речь шла о творческой лихорадке, охватившей его уже много лет назад и не собиравшейся его покидать. Сестра Маргарет приобщила его к айфону: от приложения Brushes, позволяющего рисовать, водя пальцем по экрану, он получал столько же удовольствия, сколько получает ребенок, окуная пальцы в краску. Айфон давал для работы ни с чем не сравнимое преимущество ранним утром, когда еще слишком темно, чтобы рисовать, не зажигая света, который помешал бы увидеть тончайшие оттенки красок восходящего солнца. Каждое утро он делал зарисовки восходов, отправляя их своим друзьям в Лондон, Нью-Йорк или