Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец хворал. Очередной приём в парадной зале был отменен. Она уехала к себе в усадьбу, не спросив позволения. Прошло ещё несколько дней. Она приказала подать тёмно-зелёное платье. Пошла в сад вместе с Ирас. Спросила, правда ли, будто гиперборейские женщины удаляют волосы с ног, намазывая ноги сосновой смолой?
— Нет такого, — сказала Ирас. — Пусть волосы растут, не так их много на ногах...
— Фу! — фыркнула Маргарита. — Волосатоногая!.. — Не отходя от Ирас, вдруг быстро подняла платье, высоко, открыв низ живота, и не очень широко расставила ноги, гладкие, хорошие, длинные, и стала мочиться...
Вечером приехал евнух Ганимед, светловолосый, нескладный, он прежде учил Арсиною геометрии, а потом управлял её хозяйством. Ганимед сказал, что отец умер и Клеопатре надо возвращаться в Александрию...
Птолемей Авлет приказал, чтобы его тело было сожжено по греческому обычаю. Потин сомневался, исполнять ли эту предсмертную волю, потому что египтяне, конечно, предпочли бы видеть покойного царя мумифицированным. Но всё же Потин решил, что всё к лучшему. Пусть эти греческие, оскорбительно греческие для египтян похороны царя воспримутся как последнее греческое перед началом постепенного становления египетского Египта, египетской Александрии, становления, возрождения... Обмытое, умащённое елеем мёртвое тело покрыли покрывалом. Клеопатра подошла к трупу, вложила в рот, чуть приоткрытый, мелкую монету. Никто ей не препятствовал. Она и должна была сделать это, она была гречанка, македонка, она и должна была вложить обол в рот мертвеца, чтобы он мог заплатить Харону за перевоз через подземную реку... Явились флейтисты и плакальщицы. Тело затем сожгли, пепел собрали в погребальную урну и заключили в гробницу. На поминальном обеде подавали всевозможные печенья и пироги с творогом, и мясо, приготовленное на разные лады, и колбасы, и жареную рыбу. Пили много вина, разбавленного чистой водой. Говорили речи. Теперь Татида была вдовствующей царицей, а молодая чета — Птолемей Филопатор и Клеопатра Филопатра — сделались правителями Египта. В продолжение девяти дней не происходило во дворце ни приёмов, ни аудиенций. И все ходили в чёрной одежде.
Рим — это круг. Круговорот
Людей, домов, времён, поверий,
Где, как обойма в револьвере,
Вращается за родом род,
Стремится обмануть судьбу,
Но оказавшись в завершенье
Пред выбранной не им мишенью,
В ствол вылетает, как в трубу...
Лазарь Шерешевский
На десятый после погребения Птолемея Авлета день взяли в свои руки власть Потин и Теодот. Сколько лет они ждали такого дня? Клеопатре передали приказание явиться к новому царю, Птолемею Филопатору. Она вместо этого пошла к Потину, который занял рабочий кабинет её отца, как совсем ещё недавно отец занял покои Деметрия. Потин сразу же принял царицу, не отговаривался занятостью. На его толстом одутловатом лице обычное выражение ребяческой, детской обиды смешивалось с выражением добродушного понимания. Он развёл руками, чуть приподнятыми и скруглёнными. Кажется, с ней уже так говорили, и понимали, и смотрели добродушно, и руками разводили... Это всё уже надоело ей. Она никаких объяснительных разговоров не хотела. Она рта ему не дала раскрыть. Она сразу сказала, что покамест брату-мужу не исполнится пятнадцать лет, она не придёт в общую спальню. И она будет жить, как ей захочется...
— ...вы предоставляете мне свободу, а я вам — взамен — возможность править этой страной...
— На полтора года? — Он иронизировал.
— Если я вдруг умру, — сказала она, — то весь брухионский сброд явится сюда и разнесёт вас по кирпичику, по косточке! — Она стояла, распрямившаяся, молодая, красивая. Собственно, Потин и не собирался убивать её. Сбежится брухионский сброд или не сбежится, но не с убийства царицы надо начинать правление. В конце концов любой сброд возможно успокоить или настроить соответственно. И всё равно, с убийства начинать не надо! И глупые детские ссоры между царём и царицей не нужны Потину и Теодоту. Теодот говорил ему, что эта девка успокоится, когда заведёт любовника. Надо успокоить её, пусть поживёт на своей воле. И мальчишке надо внушить строго, чтобы он оставил жену — ха! — в покое. Надо показать ему, что Египтом правят Потин и Теодот!.. Она, видите ли, даст им эту самую возможность править Египтом! Как будто она хоть что-то понимает в искусстве правления! Потом можно будет убрать её. Ни к чему спешить с этим...
— Я согласен, дадим друг другу полтора года свободы!
— Сделка заключена, — сказала она и ушла. И он понял, что она сейчас гордится собой, потому что ей представляется, будто она победила его, опытного царедворца!..
Она была почти счастлива. Было странное чувство, будто она теперь стала Вероникой, такой молодой, красивой и свободной. Маргарита пошла к морю. Смутно занималось утро. Над морской водой всплывала заря. Всё вокруг медленно окрашивалось этой странной утренней лиловидной, сиреневостью. Луна побледнела и совсем исчезла, и вместе с ней исчезли, погасли огни фаросского маяка. В таких дышащих фиалковых волнах проблескивали желтоватые огнистые блики, и вдруг представлялось, будто пролетают по волнам нереиды, взмахивая длинными волосами-водорослями. На молу так пустынно. Город замер в этих многих снах тысяч и тысяч спящих александрийцев. Они видят последние — перед пробуждением — тревожные сны. Молчание, молчание. Суда вдоль набережной — спящие птицы, снасти усталыми крыльями — к воде. Улицы уходят вдаль. Нет шагов человеческих, не проедет повозка. Александрия — широкое одиночество, город, обезлюдевший много веков назад. Но это неправда. Город скоро проснётся, пробудится. Девушка стоит на песке. Почему не звучат мужские лёгкие шаги?.. Деметрий!.. Нет, она отбросит эту любовь к мёртвому! Она устремится в будущее, вперёд, так быстро, чтобы одежды развевались, взлетая за спиной и обтягивая груди и живот...
Днём она пошла к Арсиное. Ещё недавно она не в силах была увидеть сестру младшую, заговорить с ней, а теперь это вдруг сделалось легко. Арсиноя не показывала себя обиженной. Они сошлись так дружески. Маргарита обнаружила, что младшая сестра тоже очень изменилась. Да, Арсиноя, как прежде, не хотела, боялась стать женщиной, боялась мужчин, собак, темноты, но при этом надумывала что-то своё; и для осуществления в жизни этого своего готова была проявлять храбрость...
— Я не понимаю тебя, — говорила Маргарита, — я не понимаю, как это ты боишься того, чего бояться не надо, и не боишься чего-то важного, чего-то такого, чего нужно бояться!..
Они, как в детстве, сидели в спальне Маргариты, на ковре, поджав под себя ноги, кидали в рот калёные орехи, запивали лёгким вином, одетые в лёгкие домашние платья. Маргарита искренне наслаждалась откровенным дружеским разговором, таким свободным...
— Каждый чего-то боится и чего-то не боится, — Арсиноя отвечала уклончиво. — Мы не должны предавать друг дружку — вот самое важное!..
— У тебя такие детские интонации, серьёзные и детские. Трогательно...