Шехтелем (и с плафонами Врубеля) они не купили только потому, что сквозь готические окна проходило мало света и, по мнению матери Игоря Николаевича, дом был слишком темным. Купили другой дом, неподалеку, тоже в стиле «модерн» в Скатертном переулке, где в окнах до сих пор видны повторы выпуклых стекол XVIII века. Разнообразные коллекции, в том числе марок, у него были с детства. После того, как его матери удалось выкупить мужа у Бонч-Бруевича, руководившего первоначальным вариантом ЧК – Комитетом по борьбе с погромами Петроградского Совета и, как и все там, знавшего толк в бриллиантах (и, собственно, поэтому арестовавшего его отца), у юного Игоря Николаевича даже появилась возможность ездить в Париж. Сложный вопрос с иностранной валютой он легко решал с помощью детских коллекций (и марки, и спичечные коробки, и винные этикетки он продолжал собирать до последних лет): привозил в Париж советские марки, продавал их старику Иверу, крупнейшему европейскому торговцу и автору известного каталога марок, который был еще жив, и получал возможность несколько месяцев заниматься живописью. Кстати говоря, именно тогда он едва не стал владельцем половины холстов Амедео Модильяни. Будучи очень молодым человеком (хотя именно тогда он написал свой шедевр – черный натюрморт с наскальным рисунком, во многом опережавший Брака) он сперва не очень хорошо ориентировался в художественной жизни Парижа и узнал о Модильяни, увидел его картины и скульптуры уже после смерти художника («его все очень любили и охотно поили, но никто не кормил», – рассказывал Игорь Николаевич). В Париже он останавливался у своего дядюшки, крупного коллекционера русской живописи, переехавшего во Францию задолго до революции. Восторженный рассказ о Модильяни дядюшку вовсе не удивил, он только пожал плечами:

– Что ж ты мне, Игорек, в прошлом году, когда приезжал, не сказал, что он тебе нравится. Помнишь, у меня в мастерской под стенкой лежала груда холстов – это Збарский меня попросил подержать работы Модильяни, ему некуда было их деть. Я бы тебе все это с удовольствием подарил.

Не знаю, был бы так знаменит Модильяни, если бы половина его холстов оказалась в России. Впрочем, Поповы никогда не собирали живопись современников.

Но этот рассказ я услышал через много лет, а в день знакомства мы вышли на улицу Горького, и разговор от марок перешел на какие-то другие темы и не помню в какой связи был упомянут Василий Чекрыгин, художник, которого тогда, в 1962 году, я думаю, помнило в России человек десять. К некоторому удивлению Игоря Николаевича оказалось, что я знаю имя Чекрыгина. У меня уже были тогда рукописи и гранки неизданных статей Павла Флоренского, дружного и с Жегиным, и с Чекрыгиным, и журнал «Маковец» со статьями и репродукциями последнего. В то время не было принято интересоваться такими авторами, но я, может быть, уже тогда или чуть позже ездил с Леней Чертковым в Сергиев Посад (тогда Загорск) к вдове Павла Флоренского – на доме, как и сейчас, только тогда она читалась гораздо четче и воспринималась совсем иначе, висела табличка: ул. (кажется) Красноармейская, дом священника Павла Флоренского. Были мы и в коммунальной квартире в каком-то советском доме, где жила Татьяна Васильевна Розанова.

Удивленный Игорь Николаевич тут же пригласил меня посмотреть рисунки Чекрыгина. До Спиридоньевского переулка было рукой подать, и вскоре мы поднимались по плохо освещенной лестнице на третий этаж. Грязно-желтый кирпичный дом стоял во дворе, а в переулок выходил одноэтажный особнячок, где тогда помещался журнал «Ровесник», а перед тем – отделение КГБ по охране особняка Берии и ближайших переулков. Лет за десять до того, по рассказам Татьяны Борисовны, она видела из окна, как из особнячка по утрам выходят очень по-разному одетые мужчины и женщины, впрочем, как бы ни были одеты женщины, у каждой в руках была тяжелая сумочка – по-видимому, с пистолетом. Когда Берию арестовали, все оттуда разбежались, двери и окна были раскрыты настежь и ветер выметал на асфальт их «деловую» и «совершенно секретную» переписку. В 1982 году, когда я после первых тюрем редактировал в Боровске подпольный «Бюллетень «В», в одном из наших сообщений оказался рассказ строителя, реконструировавшего соседний дом под гостиницу и ресторан. Для этого пришлось усиливать коммуникации, и в ходе работ наткнулись на подземный ход из особняка Берии в этот домик охраны. Он весь оказался заполнен трупами. Приехал генерал с Лубянки, посмотрел, хмыкнул и приказал все засыпать. Никто не был не только опознан, но даже похоронен по-человечески.

А пока мы прошли по темному коридору небольшой коммунальной квартиры, где напротив первой двери висели какое-то грязное белье и пустое корыто, а в нише напротив двери, в которую мы вошли, стояли два вызывавших у Поповых отвращение кресла в стиле «рюс» (кажется, с лаптями и варежками). На полке над ними были навалены груды книг, в основном петровских, в светлых кожаных переплетах. Кресла в конце концов удалось продать за целых двадцать пять рублей известному теперь агенту КГБ Виктору Луи (кажется, его привел Володя Мороз), а через пару лет случайно выяснилось, что соседка, идя в уборную – это была следующая дверь, – вырывала по надобности страницы из петровских фолиантов[17].

Татьяну Борисовну необходимо представить по-разному – парадную и домашнюю. Дома – высокую, худую, заметно сгорбленную от постоянного сидения за столом с графикой. Таким описывают Алексея Ремизова. Только он гордился своим настоящим, выросшим у него от каллиграфии горбиком и всем предлагал его потрогать. Татьяна Борисовна молчала, никогда никому не жаловалась и старалась выпрямиться, что ей давно уже до конца не удавалось. Внешность всегда остриженного Татьяной Борисовной «под горшок» Игоря Николаевича, довольно точно передал в фильме «Похищение святого Луки» актер, изображавший богатого коллекционера, которого специально приводили в гости к Поповым. Только и сам актер, и его жуликоватый персонаж были гораздо более ухоженными и лучше одетыми, чем Игорь Николаевич, с его большими рабочими руками, с оторванным до мяса ногтем на большом пальце правой руки, заношенными до полной мешкообразности серыми брюками и пиджаком, который он носил лет двадцать. Их замечательно описал Соломон Абрамович Шустер, и эти воспоминания вошли в посмертно собранную книгу «Профессия коллекционер». Его воспоминания в целом напоминают парадную документальную съемку. Лента вполне правдива, но в советском мире «цветного кино» всегда было не так уж много.

Рисунки Чекрыгина были поразительны. Это те двести шедевров, которые Лев Федорович Жегин после его смерти забрал у семейства его жены, боясь, не без основания, что родные могут уничтожить и рисунки и полотна, которые не приносили