Миша смотрел на нее выжидающе. Наверное, он хотел, чтобы она что-то рассказала. Но говорить было нечего. Не Кутузова же обсуждать.

Так они и сидели молча. В кружках стыл чай.

— Ну что? Идти жаловаться твоим родителям? — все-таки заговорил тренер. — Вроде и возраст не тот, шестнадцать. Сама все соображаешь.

Белесый парок завивался спиралями, тонкими струйками уходил в воздух.

— Куда твой кавалер-то делся?

— Он мне не кавалер.

Слова выходили чужими. Злыми и хриплыми. Миша вздохнул, придвинул к себе кружку, обхватил двумя ладонями, словно согреться хотел.

— Странная ты. Все девчонки как девчонки, а ты…

— А что я? — Эля потихоньку отмерзала, приходила в себя.

— Ничего.

Миша отставил чашку, глянул на часы. Черные усики возмущенно вздернулись вверх — без десяти два. Час волка. Время нечистой силы.

— Нет, все не так! — не выдержал Миша. — Не так все должно происходить. Знакомство, ухаживание, нормальное времяпрепровождение. Этому же учить не надо. Это само приходит, как умение ходить. Ты ведь уже большая, и должна не драться, не отталкивать парней, а влюбляться! А тебя как будто бы взаперти держали шестнадцать лет, мир не показывали. Людей любить надо, понимаешь! Не одних лошадей.

— А что, лошадей уже нельзя?

Эля опешила уже от самой темы разговора. Да и кто такой был Миша, чтобы ей об этом говорить?

— Это все в душе должно быть, — с жаром продолжал тренер, пропустив ее уточнения мимо ушей. — Ну, не знаю. Родительский пример, в конце концов. Они же любят друг друга, тебя, папа за мамой ухаживает, за тобой. Ты же не Тарзан, тебя не обезьяны в джунглях подобрали!

Миша говорил, а Эле вспомнился папа и телевизор, презрение в лице мамы, злая усмешка Дроновой. Поучишься здесь любви, как же! В таких условиях только ненависть вылупляется. Вот она и научилась мстить.

Засопела, отвернулась. Ей сейчас проповеди не хватает. Тоже нашелся святоша! Что он сам-то по ночам на конюшне делает? Лошадям в любви объясняется? Или что другое?

— Впрочем, не мое это дело, — пробормотал Миша и стал искать по карманам сигареты. — Овсянкина жалко. Он уже какой год с тебя глаз не сводит. А ты как стена: не чувствуешь, не видишь.

— Я не обязана ничего видеть!

Надоело. Что это ее все учить сегодня взялись!

— Не обязана, — легко согласился Миша. — Глупости я говорю. Тебе домой пора. Поздно уже. Родители-то тебя не потеряли?

— Меня нигде не потеряли! — крикнула Эля.

Она вдруг почувствовала, что устала. Все от нее что-то хотят, а она никому ничего не может дать. Люди вокруг живут по своим правилам, Эле они непонятны, а главное — неприятны. Друзья, знакомые, родственники плыли по течению реки, а ее засосало водоворотом, и теперь кружит на одном месте, и она сама не в силах выбраться из него. Хоть бы кто руку подал, помог на берег выбраться. Потонет ведь.

А потом Эля заметила, что уже какое-то время слышит странные звуки. По коридору шла лошадь, с оттягом подтаскивая заднюю ногу.

— Это что такое? — медленно, еще не веря себе, произнес Миша и стал выбираться из-за стола.

— Кутузов, — прошептала Эля. — Кутузов! — заорала она, выскакивая в коридор.

Никого не было. Поскрипывала приоткрытая створка ворот. На неровной змейке зерна отпечатался четкий след копыта.

— Твою мать, — прошептал тренер, присаживаясь на корточки около разворошенной дорожки. А потом, что-то разглядев, по-гусиному, зашагал к ближайшему деннику.

— Кутузов! — Эля выбежала на улицу, провалилась в обступившую ее темноту.

— Тьфу ты! — выругался вышедший следом Миша. — С вами совсем заикой сделаешься.

Миша потряс перед собой подковой, словно хотел ею по лбу себе постучать, а лучше, наверное, по Эллиному.

— Эх вы! — Подкова полетела в темноту. — Напридумывали себе сказок! Ненормальные.

Эля, как зачарованная, проследила за полетом железного полумесяца, прислушалась к шуршанию потревоженной травы. Откатившись, подкова царапнула по асфальту, раздраженно зазвенела. Когда Эля подняла ее, подкова была еще теплая после рук, так сильно державших ее, чтобы след на овсе получился четче. В дырочке для гвоздя застряло зернышко. Эля выковыряла его, подбросила на ладони.

Овсянкин. Устроил-таки ей призрака.

— Ладно, пойдем, — устало позвал Миша. — Позвоним твоим, чтобы не волновались.

— Никто обо мне не будет волноваться!

— Так, хорошо. А дальше что?

Миша стоял, уперев руки в бока, чуть ссутулившись. Надоели они ему, ох, как надоели.

— Ничего! Домой пойду.

— Автопарк давно закрыт. Автобусы все уже спят.

— Я пешком ходить умею.

— Ночью, через лес. Кто ж тебя отпустит! — Он пошел к открытой двери каптерки. — Кто дома? Мать? Отец? Вызовут такси и заберут тебя.

— Не надо, чтобы за мной приезжали! — упрямилась Эля.

— А что надо? Чтобы тебя изнасиловали в лесу?

— Я могу и здесь до утра подождать!

— Вот счастье-то! Чтобы меня потом в совращении несовершеннолетних обвиняли!

— Мне уже есть шестнадцать!

— От этого не легче! Звони родителям. Пускай они сами это решат!

— Никто за мной не приедет!

— Тогда я сам вызову тебе такси. И даже заплачу за него.

— Чем я тебе так мешаю?

— Здесь не детский сад. Вызванивай Овсянкина. Пришли вместе, уходите вместе. А там уже делайте, что хотите!

— Не хочу я с ним никуда идти! Не нужен он мне!

— А кто тебе нужен?

— Никто не нужен!

— Ну вот и договорились! Ей уже никто не нужен, кроме покойников.

— При чем здесь покойники? — смутилась Эля, почему-то ярко представив кладбище и вылезающих из могил мертвяков.

— А какого ты сюда примчалась? Если не из-за Альки!

— Нужен кому этот Алька! — заорала Эля. Ну сколько можно ее этим Овсянкиным попрекать. — Я хожу из-за лошадей!

— Какая же ты глупая… — утомленно прикрыл глаза Мишка. — Тебя как будто заморозили во младенчестве. Ничего такого не было? В холодильнике не забывали? В морозильник вместо куренка не засовывали?

Эля молчала. Миша тоже когда-нибудь поплатится за эти слова. Они все, все будут наказаны!

Эля отвернулась.

— Я пойду!

— Ты точно — сумасшедшая!

— В маму. Так папа все время говорит.

Ночь была не так темна, как мрак на чердаке. Вздыхали деревья, прощаясь с летом и листвой. Скрипели старые ивы. Она шла пешком. Никто ей не встретился.