— Ой, чего, правда, что ли? — названивала с утра Анечка.

— Где правда?

С недосыпа болела голова. Вчерашний день вспоминался с трудом.

— Вы теперь с Овсянкиным?

Миша трепло!

— Было что-то, да? Было? Ну, не молчи!

— Чего было? — разозлилась Эля. — Привидение мы ловили. Овсянкин главным чертом и оказался. Его теперь надо на костре сжечь, чтобы не мучился.

— Ой, ну скажешь, — обиделась Анечка. — Ты на конюшню придешь?

— Не сегодня.

— Ну, чего ты такая! — тянула Анечка, не собираясь прерывать разговор. — Он же в тебя влюблен!

— С чего ты взяла? — Хорошо, рядом никого нет, а то бы так и запустила трубкой.

— А чего там брать, чего? Он в тебя с самого начала влюбился. Так смотрел. А ты все не замечала. Как хорошо, что вы теперь вместе.

Сдержалась, чтобы не выругаться. Ага, вместе, сейчас! И чтобы хором спеть: «Вместе весело шагать по просторам…» Да еще после того, как Овсянка ее разыграл со следами. Убить его за это мало!

— Не мели ерунды, никто ни с кем не вместе.

— Ну как же так! — По голосу выходило, Анечка серьезно расстроилась. Словно она настроилась смотреть сентиментальный сериал, ожидая постельную сцену, а ей показали жестокую резню бензопилой. — Почему?

— Потому! — Вот сейчас она все и расскажет, бисером рассыплется.

— Он же так влюблен.

— Что ты заладила — влюблен, влюблен. Как будто не знаешь, что парням надо.

— Что? — испуганно прошептала Анечка.

— Секса им надо, больше ничего.

— Неправда! — звонко отозвалась Анечка. — Алька не такой. Как ты можешь!

— Хочешь — подбирай, пока не запылился. Не нужны мне никакие отношения. Я сама буду выбирать и сама буду бросать. Это будут мои решения.

— Ну, как же… — совсем тихо, чуть не плача, произнесла Анечка. — Как ты можешь не видеть?

— Как раз я все вижу! — отрезала Эля. — Не нужны мне его подачки.

— Что ты говоришь! — ужаснулась Смолова, и в телефоне повисла пауза. А потом Анечка всхлипнула. Эля опешила. Анечка плакала? Из-за чего? Из-за нее?

— Эй! — позвала. — Ты там?

— Это было бы так здорово, — вскрикнула Смолова. — А ты! Ты все испортила!

И побежали гудки. Они через руку вошли в вены, током тряхнули по телу. Что это она испортила? Наоборот. Все правильно сделала. Нечего было к ней лезть. Не нужна ей любовь с ее предательствами.

Она долго сидела, думая, идти ей сегодня на конюшню или нет. Вчерашний день был слишком длинный, тянул на все два, а то и три. В этот короткий промежуток уложилась целая история — со знакомством, любовью и расставанием. Не пойдет. Конюшня подождет. Уступит уговорам Овсянкина. Сделает все по-честному — он два дня не занимается, и она не будет. А в понедельник сходит в школу, возьмет учебники, поговорит, чтобы ее перевели на очное обучение. Ну и что — провалы в памяти. Историю она помнит хорошо, математику тоже. Жизнь слишком сложна и неоднозначна, чтобы запоминать каждую минуту.

Но вчерашние минуты и сами неплохо о себе напоминали. Стоило закрыть глаза, как виделся сеновал, красные глаза в темноте, казалось, что в кровати что-то колет, слышалось близкое дыхание Альки. От этого по коже пробегали мурашки, скапливались в животе, топтались там, щекотали. Эля садилась в постели, открывала глаза.

Комната. Ее комната. Письменный стол, диван, стенной шкаф, полки с книгами, которые она не читала и никогда уже не прочтет. Спокойствие, ау, где ты? Вернись! Эля хотела, как раньше, мирно спать, с аппетитом есть, от души злиться на родителей. Всего этого больше не было. Только мураши топтались по животу, скользили вниз. Заставляли напрягать все мышцы в пустой попытке прогнать неприятное чувство.

Вот ведь какой гад Овсянкин! И зачем она с ним пошла в этот парк? Как чувствовала, что ничем хорошим это не кончится. Сначала карусель, потом Костыльков, Дронова со своей извечной истерикой, дурацкий сеновал, лекция Миши, слюнявые восторги Смоловой.

Спустила ноги на пол, сложилась пополам. Мурашки брызнули врассыпную, стало спокойней.

Как же хорошо и правильно было раньше. А что теперь? Что ей делать с мурашками, с напряжением, с перехватыванием дыхания. И как же хочется плакать. Что ты наделал, Алька?

Эля вскочила, пробежала по комнате. Ему надо позвонить. Сам натворил, пускай сам и распутывает. Если любит.

А ведь опять будет больно. Стоит его подпустить ближе, как он тут же нанесет удар. Тем что в конце концов уйдет. А куда он денется? Уйдет непременно. Они все уходят.

Эля не заметила, как вновь оказалась в кровати, утопила разгоряченный лоб в прохладе подушки, потянула одеяло на себя.

Все было неправильно. Эта проблема как-то решалась. Очень просто. Хорошо бы поговорить с мамой. Она знает, она подскажет. Но мамы нет. Папа не советчик. Анечка? Она уже насоветовала. Миша? Страшный взрослый — нет, нет, он не так поймет. Что же делать?

Перед глазами было окно. Она уже стоит? Когда успела? Третий этаж. Деревья. Где-то она уже видела эти деревья. Все это было давно, а потому неправда.

Овсянкин, Овсянкин. Нет, не будет ничего. Не пустит она никого в свою жизнь, которую последний год так старательно выстраивала, кирпичики клала, заборчики выравнивала. Не потерпит она нового предательства. Их уже было достаточно. Когда все закончится, когда он ее бросит, как она будет ходить на конюшню? Или заставит ее искать другую спортивную школу? Нет, нет, пускай лучше так, как есть. Скоро соревнования. Они все решат.

Зазвонил сотовый.

Овсянкин.

Эля подержала в руке вибрирующий телефон. На экране трубочка скакала, от нее во все стороны разбегались молнии.

Нет. Эля нажала «отказ». Трубочка на экране успокоилась.

Зрителей не баловали, лавки не расставляли. Родители толпились вокруг плаца за выгородкой, выбирали места поудобней, настраивали камеры. Миша последний раз прошелся граблями по песку, похлопал ладонью по препятствию, проверил крепление.

Овсянкин стоял с девушкой. Невысокая, полноватая, улыбчивая, лохматые темные волосы. Толстовка и джинсы. Вместе они смотрелись глупо. Долговязый Альберт в костюме для верховой езды — бриджи, черные сапоги, фрак, в руке каска, — и низкая мешковатая — она. Очень глупо. Просто по-идиотски.

Девушка постоянно улыбалась, словно у нее была специальная программа — тянуть губы, демонстрируя неидеальный прикус.

Эля двадцать пятый раз пригладила гриву Ахтубу. Конь недовольно дергался, звенел трензелем, перекидывая железное звено через язык.

— Дырку протрешь!