Теперь в своем поведении с младшей дочерью Сал­ли старается соблюдать строгие границы, хоть это дает­ся ей нелегко. Старается чаще помалкивать, держать свои полезные советы и ценные указания при себе. Ее передергивает, когда Кайли хлопает дверью, она втихо­молку плачет, видя, как мается дочь. Иногда становит­ся под дверью ее спальни и слушает, но Кайли больше не делится своими секретами с Джиллиан. Матери да­же это принесло бы облегчение, однако Кайли отдали­лась решительно от всех. Салли остается лишь наблю­дать, как ее дочь все сильней замыкается в себе. Чем более тебе одиноко, тем упорнее ты избегаешь обще­ния с другими, пока не начинаешь наконец вообще воспринимать человечество как некое чужеродное племя, чьи обычаи и язык для тебя темны и непонят­ны. Салли знает это, как никто. Особенно в поздние часы, когда Джиллиан находится у Бена Фрая, и в мос­китные сетки бьются ночные бабочки, и между ней и летней ночью такая прочная преграда, как будто эти самые сетки сложены из камня.

Кайли, похоже, так и просидит целое лето одна в своей комнате, покорно отбывая срок, словно узница в тюрьме. Июль близится к своему завершению при тем­пературе за тридцать изо дня в день. От жары у Кайли, когда она щурится, рябит в глазах. Рябинки собирают­ся в облачка, облачка поднимаются все выше, и един­ственный способ положить этому конец — это выйти из бездействия. Внезапно ей это ясно. Если не предпри­нять что-нибудь, она, пожалуй, так и застрянет на одном месте. У других девочек жизнь будет продол­жаться, они пойдут дальше, начнут заводить романы, совершать ошибки, а она останется все такой же, точно замороженная. Если срочно не начать пошевеливать­ся, все ее обгонят, уйдут вперед — она же будет по-прежнему ребенком, которому страшно выйти из ком­наты, страшно повзрослеть.

В конце недели, когда от зноя и влажности уже невозможно закрывать окна и двери, Кайли решает испечь торт. Это — крохотная уступка, первый шажок обратно в нормальный мир. Кайли выходит купить требуемые ингредиенты, а когда возвращается, темпе­ратура зашкаливает уже за тридцать пять в тени, но ее это не останавливает. Она так загорелась тем, что заду­мала, как будто верит, что этот торт и принесет ей из­бавление. Она включает духовку на двести градусов и принимается за дело, но только когда тесто уже готово и противень смазан маслом, до нее доходит, что испечь она задумала любимый торт Гидеона!

Весь день торт, политый глазурью и водруженный на синее блюдо, стоит нетронутый на кухонном столе. Настает вечер, а Кайли все еще не решила, как посту­пить. Джиллиан сейчас у Бена, но когда Кайли звонит спросить, не глупо ли будет, по мнению Джиллиан, если она пойдет к Гидеону, там никто не отвечает. И с какой стати она к нему пойдет? Зачем ей это надо? Ведь это он ей нахамил, так разве не ему полагалось бы сделать первый шаг? Сам, между прочим, мог бы явиться к ней с каким-нибудь несчастным тортом — хотя бы шоколадным с глазурью из кленового сиропа или кофейным, на худой конец!

Кайли идет к окну подышать свежим воздухом и об­наруживает у себя на подоконнике лягушку. За окном ее спальни растет яблонька-дичок, худосочное дерев­це, которое и зацветает-то не всегда. Лягушка, должно быть, вскарабкалась вверх по стволу, перебралась на ветку и оттуда прыгнула в окошко; она крупнее других своих сородичей, которых можно встретить у ручья, и какая-то совсем не пугливая. Не боится, даже когда Кайли берет ее в руки и снимает с подоконника. Напо­минает Кайли тех лягушек, что водились в летнее вре­мя в саду у тетушек. Те объедали на грядках капусту и салат и имели привычку скакать за девочками, выпра­шивая себе угощенье. Иной раз Кайли с Антонией припускались бежать наперегонки с лягушками, про­веряя их прыть, — неслись со всех ног, пока, задыхаясь от смеха, не валились куда-нибудь в пыль или на рядки с фасолью, но, как бы далеко ни забежали, убеждались, оглянувшись назад, что лягушки от них не отстали: си­дят и смотрят, вытаращив немигающие глаза.

Кайли сажает лягушку к себе на кровать и идет по­искать ей салата. Ей совестно, что она по глупости слу­шала Антонию, когда они вынуждали лягушек за ними гоняться. Теперь она уже не такая дурочка, порядком поумнела и стала намного жалостливей. Все ушли, и в доме воцарился покой. Салли — на совещании, созван­ном Эдом Борелли для подготовки к началу занятий в сентябре — факту, который работники администрации дружно отказываются воспринимать как неизбеж­ность. Антония — на работе, следит за стрелкой часов и поджидает, когда же покажется Скотт Моррисон. Вни­зу, на кухне, такая тишина, что издали слышно, как из-под неисправного крана капает вода. Странная штука гордость: из-за нее ничтожный пустяк может казаться бесценным. Перестанешь цепляться за гордость, и она моментально съежится до размеров обыкновенной мошки, но только безголовой, бесхвостой и бескры­лой, какой никогда не взлететь с земли.

Сейчас, стоя на кухне, Кайли уже с трудом вспоми­нает многое из того, что всего несколько часов тому назад представлялось таким важным. Она знает одно: если еще потянуть время, торт зачерствеет, либо до не­го доберутся муравьи, либо кто-нибудь заглянет на кухню и отрежет себе кусочек. Надо идти к Гидеону — немедленно, пока она не передумала.

В холодильнике салата не оказывается, и Кайли бе­рет первый попавшийся съедобный предмет, который может представлять интерес для лягушки, — половин­ку батончика «сникерс», которую Джиллиан, не доев, оставила таять на кухонном столе. Кайли собирается сбегать наверх, но, когда оборачивается, видит, что ля­гушка последовала за ней.

Не дождалась, кушать хочет, предполагает Кайли.

Она берет лягушку и отщипывает ей кусочек «сни-керса». Но тут происходит нечто поразительное — когда она хочет скормить этот кусочек лягушке, та от­крывает рот и выплевывает ей на ладонь кольцо.

— Вот это да! — смеется Кайли. — Спасибочки!

Кольцо тяжелое и холодит ей руку. Видно, попалось лягушке в грязи: влажная земля налипла на шинку и за­пеклась таким толстым слоем, что толком разглядеть подарок невозможно. Если бы Кайли потрудилась осмотреть его как следует, если бы подняла на свет и при­гляделась хорошенько, она заметила бы, что серебро — с каким-то странным красноватым отливом. Под коркой грязи скрыты мазки крови. Если б она так не торопилась к Гидеону, если бы сообразила, что попало к ней в руки, она отнесла бы этот перстень на задний двор и закопала у корней сирени — там, где ему и место. Но сейчас Кайли, не задумываясь, бросает его на керамическую тарелочку под цветочным горшком, в котором у ее мате­ри произрастает чахлый кактус. Она хватает торт, толка­ет боком дверь, затянутую москитной сеткой, и, выйдя наружу, наклоняется и кладет лягушку на траву.

— Ну, ступай, — говорит Кайли, но, даже когда она уже свернула за угол и идет по соседнему кварталу, лягушка все еще неподвижно сидит на газоне и не тро­гается с места.

Гидеон живет по другую сторону Развилки, в районе новостроек с претензией на известный шик. Дома по­строены с открытыми верандами, полуподвалы отдела­ны под жилое помещение, стеклянные двери выходят в тщательно ухоженные садики. Обычно Кайли добира­ется туда от дверей своего дома за двенадцать минут, но это если бегом и когда нет в руках большого шоколад­ного торта. Сегодня, боясь уронить торт, она идет раз­меренным шагом — мимо бензоколонки, по торговому центру, где стоят бок о бок супермаркет, китайский ре­сторан и кулинария, а также кафе-мороженое, в кото­ром работает Антония. Отсюда у нее есть выбор: мож­но пройти дальше, до конца торгового центра, мимо бара «У Бруно» под ядовито-розовой неоновой вывес­кой, заведения с нехорошим душком, или же пересечь Развилку и идти коротким путем, по запущенному, за­росшему сорной травой пустырю, где, как о том все твердят в один голос, построят в скором времени оздо­ровительный комплекс с плавательным бассейном олимпийского класса.