После того, как электронный концентрат его размышлений отправился в тысячелетнее вакуумное путешествие, отец быстро сдал. Он забросил науку, объясняя свои действия тем, что все равно у него уже не будет второй попытки. Впрочем, чаще он пользовался другим объяснением — дескать, ему больше нечего сказать, дело жизни завершено и можно с тихой радостью предаваться грезам о дальних далях, где когда-нибудь сядут за расшифровку его новейшей (древнейшей к тому времени) лингвистической системы. Отцовская мысль разыщет получателя подобно свету микроскопических звезд, что доходит до нас с великим опозданием, постфактум, посмертно. Единственное, чем отныне интересовался батюшка, были мои сочинения, число которых неуклонно возрастало. Ему нравилось решительно все, он был самым благодарным читателем из всех, что у меня были. Он безропотно впитывал любую белиберду, шепча слова одобрения, и это неразборчивое преклонение в конце концов мне опротивело. У благодарного читателя оказался неблагодарный автор. Случалось, я умышленно подсовывал ему черновики, заведомо предназначенные мусорной корзине, и он, не в силах себе изменить, исправно заносил их в электронную память, откуда после я украдкой вычищал всевозможный хлам. Потом выяснилось, что у отца болезнь Альцгеймера. Оказалось, что он зачастую совершенно не понимал, о чем идет речь, и действовал по велению бездумной витальной силы, которой от века положено заботиться о продолжении родовой линии. К сожалению, я долгое время ничего не замечал. Диагноз вскрылся неожиданно, когда отец однажды утром вышел из дома и не вернулся. Через двое суток посторонние люди привели его обратно: он заблудился и не мог вспомнить ни своего имени, ни адреса. Тут я прозрел и раскаялся в проявленном жестокосердии, ибо с некоторых пор, утомленный родительским обожанием, вообще перестал снабжать отца рассказами и повестями. Он, помню, застывал на пороге с умильно-просительным выражением на лице, топтался там, переминался с ноги на ногу в робком ожидании, а после потихоньку уходил, боясь помешать моей творческой деятельности. Я же наливался спесью и как-то раз, о чем до сих пор не могу вспоминать без содрогания, отважился по собственному почину, без предварительных обсуждений и консультаций, навестить Комитет. Мне казалось, что уж принять-то заявку они не откажутся — формальная, ни к чему не обязывающая процедура. Главное — заявить о себе, а там поглядим, поборемся. Меня, однако, не стали даже слушать и заявили, что будь я даже гением из гениев, пришел я напрасно: слишком молод, на губах белеет молоко, а в очередь к Пушке тем временем выстроились самородки, уже стоящие на пороге вечности, уже занесшие над пропастью ногу. И я ушел, посрамленный и униженный, злясь на отца, Сетевые порядки; впрочем, что мелочиться — мне хотелось взорвать целую Вселенную с миллионами бестелесных снарядов, исторгнутых Сетью.

Удар был настолько чувствителен, что я едва не пошел на преступление, за что, бесспорно, поплатился бы всем своим призрачным будущим. Мне очень хотелось хоть перед кем-нибудь облегчить себе душу, и выбор пал на W., с которым мы вместе учились в колледже. Почему-то мне чудилось, что он окажется чутким и внимательным слушателем — наверно, потому, что втайне от себя самого я, зная о технических способностях W., рассчитывал получить от него еще и неизвестно какого рода помощь. W., однако, помимо того, что по праву считался компьютерным асом, был изрядный авантюрист. Он выслушал меня и объявил, что я не ошибся и пришел по верному адресу. "У тебя отличное чутье, — похвалил мою интуицию W. — Ты постучался в нужное время и в нужную дверь". Тут же выяснилось, что у него давным-давно созрел отчаянный, но обреченный на успех план. W. задумал взломать компьютеры Комитета и осуществить самовольный запуск. Принципиально в этой идее не было ничего нового; просто каждому ребенку было известно, что Комитетская защита имеет столько степеней надежности, что нечего и пытаться сунуть в нее сопливый нос. W. пренебрежительно отмахнулся; когда же он услышал мой лепет насчет отсутствия в нашем распоряжении Пушки, вообще расхохотался и посмотрел на меня, как на душевнобольного. Так я окончательно распрощался с невинной наивностью (можно и наоборот — с наивной невинностью), узнав, что в Пушке как таковой нет никакой надобности, все это декорация и сплошной охмуреж, для залпа достаточно заурядной клавиатуры и десяти пальцев плюс его, W., мозгов. W. рассказал, что готовился к этой акции, заботясь прежде всего о себе самом: у него тоже было много чего высказать несведущему миру, имелись даже серьезные открытия в области информатики, которые сотрудники Общественной Безопасности сочли нежелательными для широкого распространения. "Боятся, что марсиане пронюхают! — презрительно кривился W. — Чихнешь в ладошку, так у них уже очко играет". Вскоре мы ударили по рукам; W. уверил меня, что ему ничего не стоит прицепить к своему сообщению мое. Тут я совершил самый мудрый в своей жизни поступок: отказался. Вернее, отказался не совсем, отказался от путешествия в связке с W.; сверх того: просил повременить с моими трудами и пока не посылать их даже отдельно, а рискнуть в одиночку, раз уж он такой продвинутый и смелый. Мы едва не разругались, но после того, как я сумел убедить W. в моей абсолютной компьютерной бездарности, он сменил гнев на милость и даже стал посматривать на меня с жалостью, словно на убогого. Он, конечно, думал про себя, что страхи мои вызваны исключительно непониманием беспроигрышности его затеи. "Хорошо, согласился W. — Будь по-твоему. Сначала я, а ты — следом". Мне пришлось потратить еще полчаса на новые внушения, и мы сошлись на том, что выстрелы не последуют один за другим, а будут произведены с интервалом в сутки — за мной оставался сеанс номер два. Это, наверно, подло с моей стороны, но мне хотелось проверить, так ли хорошо, как хвалился, обезопасил свой замысел W. Сутки ждать не пришлось, хватило пары часов: к моему однокашнику пришли серьезные люди и без лишних предисловий определили ему наказание. "Вы преступили закон, — сказали комитетчики. — Вы нарушили правило, которое лежит в основе всех прочих параграфов и уложений. Посему принято следующее решение: во-первых, вы навсегда лишаетесь права на выстрел. Бесповоротно, необратимо, какими бы ценностями не предполагали бросаться. Ваше сообщение перехвачено и арестовано. И вот вам на закуску: оно, как вы и надеялись, будет отправлено, но только под другим именем. Например, под псевдонимом Z. Ваше авторство, таким образом, нигде не будет зафиксировано, и пусть эта фальсификация послужит вам уроком". W. зашатался, потому что ничего ужаснее придумать было нельзя. Он валялся у пришельцев в ногах, порывался тут же, не сходя с места, вдребезги разбить свои приборы и впредь под страхом смерти не приближаться к компьютеру — тщетно. Садизм карателей дошел до того, что свое намерение они осуществили прямо в творческой лаборатории W., воспользовавшись его аппаратурой. Когда безжалостные гости покинули помещение, W. уселся на пол, обхватил руками голову и впал в прострацию. Мне удалось поговорить с ним непосредственно после события; он выглядел несколько успокоившимся и пытался обмануть себя бредовыми предположениями: все, мол, сказанное — липа, блеф, его берут на понт, а на самом деле… на самом деле, очень может статься, Комитет вообще ничего никуда не посылает, вся их деятельность — сплошной театр, грандиозное надувательство. Я, как мог, старался его утешить, соглашаясь с самыми дикими гипотезами. Наконец, мне померещилось, что я преуспел, но это было не так. На следующий вечер W., не оставив прощального письма, повесился.