Национальный доход можно снисходительно считать слишком поверхностным и материалистичным критерием, но он напрямую связан с каждым показателем процветания, в чем мы еще не раз убедимся в следующих главах. Самым очевидным образом ВВП коррелирует с продолжительностью жизни, здоровьем и питанием[267]. Менее очевидна его связь с этическими ценностями, такими как мир, свобода, права человека и толерантность[268]. Богатые страны в среднем реже воюют друг с другом (глава 11), реже переживают гражданские войны (глава 11), с большей вероятностью приходят к демократии (глава 14) и выше ставят права человека (глава 14 – в среднем это так, хотя обладающие большими запасами нефти арабские страны несвободны, несмотря на свое богатство). Граждане богатых стран больше уважают «эмансипационные» или либеральные ценности вроде прав женщин, свободы слова, прав сексуальных меньшинств, прямой демократии и защиты окружающей среды (главы 10 и 14). Чем богаче страна, тем счастливее живущие там люди (глава 18), – в этом факте нет ничего удивительного; удивительнее то, что чем богаче страна, тем она умнее (глава 16)[269].

Объясняя разнообразие стран «от Сомали до Швеции», то есть от несчастливых стран с высоким уровнем бедности, насилия и репрессий до стран богатых, мирных, либеральных и счастливых, важно не путать корреляцию с причинно-следственной связью; свою роль тут также могут играть и другие факторы, такие как качество образования, география, история и культура[270]. Но когда специалисты по количественному анализу пытаются рассмотреть их в изоляции, все же выясняется, что экономическое развитие является важнейшим фактором человеческого благополучия[271]. В научных кругах ходит старый анекдот: декан ведет ученый совет, и вдруг перед ним возникает джинн, который предлагает ему на выбор одно желание из трех – славу, деньги или мудрость. Декан отвечает: «Ну, это просто. Я ученый. Я всю жизнь посвятил пониманию мира. Конечно, я выберу мудрость». Джинн взмахивает рукой и исчезает в облаке дыма. Дым рассеивается; декан стоит в глубоком раздумье, обхватив голову руками. Проходит минута. Десять. Пятнадцать. В конце концов один профессор не выдерживает: «Ну? Ну что?» Декан бормочет: «Надо было брать деньги».

«Но станет ли богатым весь мир?» Этот вопрос неизбежно возникает в развитых странах во втором десятилетии XXI века, когда экономическое неравенство стало предметом массовой одержимости. Папа римский Франциск назвал его «корнем всех зол», Барак Обама – «определяющим вызовом нашего времени». С 2009 до 2016 года доля статей в The New York Times, содержащих слово «неравенство», выросла в десять раз и достигла одной из каждых семидесяти трех[272]. Широко распространено мнение, что от экономического роста последних десятилетий выиграл только один самый богатый процент населения, а все остальные топчутся на месте или медленно идут ко дну. Если это так, то тот взрыв богатства, который мы задокументировали в прошлой главе, не был бы поводом для радости, поскольку ничем не способствовал бы росту благосостояния человечества в целом.

Для левых всегда было характерно внимание к проблеме экономического неравенства, а с начала Великой рецессии в 2007 году она приобрела дополнительную актуальность. В 2011 году это дало толчок движению Occupy Wall Street («Захвати Уолл-стрит»), а в 2016-м привело к выдвижению в кандидаты в президенты США называющего себя социалистом Берни Сандерса, который провозгласил: «Нация не может выжить ни морально, ни экономически, когда у столь малого числа людей есть так много, а у столь многих – так мало»[273]. Однако в тот год революция пожрала своих детей и вознесла в президентское кресло Дональда Трампа, считающего, что Соединенные Штаты стали «страной третьего мира», и обвиняющего в ухудшении материального положения рабочего класса не Уолл-стрит и тот самый один процент богатых, но иммиграцию и внешнюю торговлю. Правый и левый фланги политического спектра, по разным причинам возмущенные неравенством, нашли точку соприкосновения, и разделяемое ими неверие в современную экономику подготовило почву для избрания самого радикально настроенного американского президента за многие годы.

Действительно ли углубление неравенства привело к обеднению большинства граждан? Экономическое неравенство, несомненно, выросло по сравнению с минимумом, достигнутым в 1980-е годы, в большинстве стран Запада, и в частности в США и других англоговорящих странах, причем особенно это касается контраста между самыми богатыми и всеми остальными[274]. Экономическое неравенство обычно измеряется коэффициентом Джини – показателем, который варьируется от 0, когда у всех всего поровну, до 1, когда у одного человека есть все, а у остальных – ничего. (В реальности разброс коэффициента Джини составляет от 0,25 в странах с самым эгалитарным распределением доходов, например в Скандинавии после выплаты налогов и пособий, до 0,7 в странах с самым неравномерным распределением, например в Южной Африке.) В США коэффициент Джини для рыночного дохода (то есть без учета налогов и пособий) вырос с 0,44 в 1984 году до 0,51 в 2012-м. Неравенство также можно измерить по доле национального дохода, получаемой той или иной частью (квантилем) населения. В США доля дохода, которая достается богатейшему одному проценту, выросла с 8 % в 1980 году до 18 % в 2015-м, тогда как доля, которая достается десятой части этого одного процента, выросла с 2 % до 8 %[275].