был быстрее, он с легкостью догнал меня и сказал: «Иди домой, Курт, иди домой!» Я спросил у птицы, что она здесь делает, почему она меня беспокоит, и увидел, как кровь стекает с моих белых кроссовок, но мне было все равно, я бежал и бежал, и рухнул в кошмар той ночи, когда мать в фартуке сидела на краю моей кровати и медленно скатывала блин, это были примирительные блины, я сразу понял это по жирному и душному запаху, и она сказала, что ей очень жаль, что завтра она будет стараться лучше, чем старалась сегодня, и что я такой возмутитель спокойствия, она засунула мне в рот конец скалки, и я вяло ее жевал, чувствуя, как на воротник моей пижамы и на шею с нее капает сироп, я хотел что-то сказать, но мой рот был полон, и вдруг крупными каплями пошел дождь, и я тонул, я тонул в нем, я делал гребки руками, но он был настолько липким и густым, что я не мог двигаться вперед; и я чувствовал, как воздух медленно уходит из моих легких, чувствовал, как щеки наполняются льющимся сиропом, пока внезапно на другую сторону моей кровати не сел мертвый фермер, он улыбнулся мне и протянул свою синюю руку, но каждый раз, когда мои пальцы почти касались его, он отдергивал их: как он мог мне помочь, если я не смог помочь ему, подумал я тогда, подавился сиропом и проснулся от кашля; на бегу я выкашливал из себя безумие, и внезапно перестал понимать, где нахожусь: улицы показались мне незнакомыми, я начал ходить кругами, и от этого всего у меня закружилась голова, я был измучен, но как раз в тот момент, когда я был готов сдаться, хотел упасть на траву рядом с детской площадкой, я увидел желтого цыпленка, возвышающегося над домами, и сразу понял, что нужно бежать туда, что дом Полого Человека там, хотя потом я не хотел признавать, что эти ужасные присяжные могли быть правы, что цыпленок действительно олицетворял новое рождение, но я-то как раз не хотел рождаться заново, о нет, я хотел жить в тебе, только в тебе.

21

Когда я засовывал руку в перчатке во влагалище коровы, я не мог представить, что позже вечером снова почувствую то же тепло. Тепло коровы смешается с теплом ребенка, я овладею тобой и оставлю в тебе свою грязь, оплодотворю тебя идеей, что ты можешь потерять себя где угодно; в любом случае, это станет одним из последних моментов, которые окажутся спрятанными под желтым листочком для заметок с надписью «Секрет!» в твоем дневнике, который украдет твой брат, и наши встречи с тех пор будут храниться только в твоей голове, и она в конечном итоге переполнится сувенирами так же, как место под твоей кроватью, где оказалось менее безопасно, где все начало гнить; но я был слаб, моя небесная избранница, я был слишком слаб, чтобы остановиться, и ты должна знать, что я все-таки пытался уговорить Камиллию, хотя я признаю́, что втайне надеялся, что она не сможет, я пригласил ее в кинотеатр, и когда она сказала, что ей нужно пойти в клуб флористов, я почувствовал облегчение – в тот момент она была так долго знакома с тобой, что не видела никакого подвоха, хотя она часто беспокоилась о тебе и находила необычным, что ты часто заходила к нам пообедать, а твой па не спрашивал об этом, но прежде всего она видела одинокую птицу, талантливую птицу, и хотела, чтобы ты высоко взлетела, чтобы ты засияла; ты была ее ученицей, и она думала, что вечер в кино пойдет тебе на пользу, а я с нетерпением ждал возможности побыть с тобой, сидеть плечом к плечу в кинотеатре и упираться своим коленом в твое, кормить тебя попкорном и этими мерзкими сладкими мармеладными бобами, которые ты так любила, особенно зелеными, которые ты назначила любимыми, а розовые на вкус напоминали гнилую клубнику, поэтому я оставлял их в пакетике, я все про тебя знал: и то, что ты зажимаешь нос, когда начинается грустная сцена, потому что считаешь, что плакать можно, только когда фильм плохой, и то, что ты начинала дергать ногами, когда сцена длилась слишком долго, когда становилось скучно или когда у тебя кончалась концентрация – а еще я знал, что тебе одновременно и нравился темный кинозал, и появлялась легкая клаустрофобия, и ты несколько раз за фильм поглядывала на запасной выход, на всякий случай; но сегодня вечером, после которого я пожалею, что не выбросил матрас из фургона и не отвез его на свалку во время ежедневного приступа сопротивления, ты ни единого раза не взглянула на запасной выход, потому что затаив дыхание смотрела «Догвилль» Ларса фон Триера с Николь Кидман в главной роли, ты даже забыла про свою колу, ты не шевелила ногами, а сидела неподвижно в кресле кинотеатра, а потом ты с восторгом рассказывала, как безумно влюбилась в этот фильм, в его отчужденность, в актеров и особенно в лающую собаку, нарисованную мелом, что ты захотела такую собаку, и на самом деле эта история была про тебя, сказала ты, про девушку с секретом, окруженную людьми, которые чего-то от нее хотели, которые требовали все больше и больше; тебя, может, и не преследовали два гангстера, но ты сказала, что они олицетворяют страхи, что всех нас в жизни преследуют гангстеры в черном, что ты тоже пыталась сбежать, но надеялась, что в конечном итоге закончишь лучше, уж точно не с пулей в голове, и тут я понял, кем был в этом сценарии: я был мужчиной из сцены изнасилования, о которой ты очень мало говорила, это было понятно сразу, и все же я этого не увидел, потому что во время фильма думал лишь о титрах и особенно ждал финала в машине, пока ты не переставая болтала об актерах и не понимала, что я поехал в сторону Де Роуферстейх, где припарковал машину за тисами и как можно небрежнее сказал, что мы можем продолжить разговор в кузове, и все еще что-то цитируя, ты запрыгала по машине как актриса, упала на матрас и сказала, что Николь Кидман красива в хорошем смысле слова, не по-кукольному и не фальшиво, но красива так, как немногие люди бывают красивы; и я лег рядом с тобой спиной к плакату королевы Беатрикс, потому что не ожидал ордена за это спасение, скорее позора, но