cut-up революции так же и для Берроуза. Хасан ибн Саббах, или Горный Старец, был исмаилитским властителем крепости Аламут и главой секты убийц-ассасинов, терроризировавших официальный ислам на рубеже XI и XII веков (русскоязычному читателю этот сюжет известен по рассказу В. Пелевина «Ассасин» из сборника «Пэ в Пятой»).

Главные черты учения Горного Старца – строгий аскетизм и безоговорочное сопротивление официальной доктрине – и были тем содержанием, которое сделало легенду об ассасинах столь соблазнительной для Гайсина и Берроуза. Их приводила в восхищение приписываемая Горному Старцу фраза: «Правды нет – все дозволено». Как пишет Фил Бейкер, Хасан ибн Саббах, по Берроузу, якобы предлагал программу тотальной строгости и тотального сопротивления миру вербального сознания, миру Слова и Закона, с помощью «нарезок, молчания и лечения апоморфином»{354}. Апоморфин не оставляет сомнений в том, что Хасан ибн Саббах у Гайсина и Берроуза – это Хасан ибн Саббах сконструированный и вымышленный. «Легко понять, – пишет Барри Майлз, – почему Хасан ибн Саббах заинтересовал Билла. Для Билла он был человеком, сумевшим установить полный контроль над своей жизнью, совершенно ясно, что он сумел обуздать Злого Духа. Для Билла фраза „Правды нет – все дозволено“ стала девизом. У самого Билла не было никаких сдерживающих факторов: никакие мысли он не считал слишком личными, шокирующими или непристойными, чтобы не быть опубликованными, ни одна идея не казалась ему слишком безумной, чтобы нельзя было о ней думать. Билл написал безумную биографию, в которой почти идеализировал Хасана»{355}.

Старец из Аламута стал для Берроуза символом сопротивления всякой форме контроля; и в поздней трилогии, в особенности в романах «Пространство мертвых дорог» и «Западные Земли» этот символизм получит свое окончательное – буквально космическое – развитие.

В Лондоне Билл поселился в районе Эрлз-Корт. Берроуз всегда недолюбливал Англию и ее столицу: «Лондон – самое ужасное, богом забытое место»{356}, «Лондон как всегда скучен до одури»{357},[29], «Мрачнее Лондона я места не видел»{358}. При том что здесь его окружали близкие люди: Соммервиль, Энтони Бэлч или, к примеру, Дженезис Пи-Орридж из Throbbing Gristle и Psychic TV – последователь Берроуза и Гайсина, пророк постгуманизма, – позднее предпринявший серию операцию по частичной смене пола, чтобы стать «пандрогином» и двойником своей возлюбленной – и сам по себе готовый гибрид из берроузовских фантазмов, – главные события в жизни Берроуза того времени связаны не с Лондоном, где он жил, а с другими местами, где он бывал по случаю. Случаи представлялись часто: для Берроуза 1960-е годы были временем революционных экспериментов с нарезками, что привело к созданию сборников, романов, фильмов, и мир тоже бурлил: психоделическая революция в США, студенческие бунты в США и Европе, очередное столкновение с цензурой в связи с американским изданием «Голого завтрака».

Для американской цензуры битники были излюбленной мишенью. Вскоре после публикации «Вопля» в 1956 году против Гинзберга были выдвинуты обвинения в непристойности; защита строилась на общественной значимости поэмы, и Гинзберг был оправдан. Процесс над «Воплем» спровоцировал споры, дискуссии, круглые столы в США и за границей, обеспечив поэме яркую бунтарскую репутацию{359}.

Через несколько лет история повторилась с «Голым завтраком». В январе 1963 года Берроуз стал фигурантом судебного разбирательства о непристойности. Процесс был запущен после того, как полиция арестовала тираж «Голого завтрака» в одном из книжных магазинов Бостона. К тому моменту Берроуз был уже знаменитым писателем, и на его защиту тут же поднялись литературные звезды, включая Нормана Мейлера и Гинзберга. В этот раз Гинзберг тоже настаивал на общественной значимости берроузовского романа, особо подчеркивая, что книга – обо всех формах пагубной зависимости, включая и зависимость от власти. В марте 1966 года «Голый завтрак» был признан непристойным. По итогам рассмотрения апелляции в июле следующего года обвинение в непристойности было снято. Это был последний цензурный процесс в Соединенных Штатах{360}, шестидесятые положили этому конец.

Что касается ЛСД – вещества, во многом определившего облик десятилетия, – то его энергичные пропагандисты вроде Олдоса Хаксли и Тимоти Лири были очень заинтересованы привлечь к сотрудничеству самого известного на тот момент наркописателя. Вечный экспериментатор Берроуз заинтересовался загадочным веществом еще до того, как оно вошло в моду, когда увлекались им вовсе не юные бунтари, а цээрушники с их сверхсекретной программой MKULTRA. «Раздобыл у Дента ценные сведения – про ЛСД6, о котором все исследователи молчат», – пишет Берроуз в июле 1957-го{361}. Гинзберг заинтересовался опытами Тимоти Лири в начале 1960-х; сам Лири тогда же вступил в переписку с Берроузом и, вероятно, даже отправлял ему на тестирование псилоцибин. Опыт с псилоцибином в марте 1961-го оказался для Берроуза кошмарным; через месяц он попробовал ДМТ, и было еще хуже{362}.

Но это не отвратило Берроуза от контактов с Лири: в сентябре 1961 года он принял участие в конференции, устроенной тем в Нью-Йорке. После конференции Берроуз некоторое время гостил в доме Лири, где в основном пил: «Он ходил всегда в нахлобученной на голове шляпе, почти непрерывно пил джин с тоником и время от времени вместе с винными парами выдавал едкие комментарии по поводу программы изучения псилоцибина. „Он уехал, не попрощавшись и не сказав ни слова, – писал Лири в „Первосвященнике“, – а затем пошел слух, что он опубликовал письмо в стиле „нет уж, спасибо“, в котором осуждал гарвардскую психоделическую программу“»{363}.

Впоследствии Берроуз решил, что с модой на психоделики ему не по пути, а про Тимоти Лири писал Гинзбергу: «Надеюсь, мне больше не доведется увидеть эту жопу с ручкой»{364}. Лири считал, что с помощью психоделиков можно открыть в себе «безграничное космическое сознание», откуда можно будет «черпать любовь ведрами». В действительности они «предлагают черпать вам ее из канализации», говорил Берроуз{365}.

Билл был далек от того, чтобы считать ЛСД частью коммунистической промывки мозгов, как это делал спивающийся и стремительно правеющий Керуак. Просто литература могла делать, с берроузовской точки зрения, то же самое, что и психоделики, только лучше и без пагубных последствий. Делёз и Гваттари в одном из интервью очень точно сформулировали творческую задачу Берроуза: «Нельзя ли заполучить могущество наркотика, не употребляя его, не превращаясь в одурманенное отребье?»{366} Берроуз считал, что можно.

Решением этой задачи и стала техника нарезок. Фил Бейкер пишет: «Коллажи и нарезки Берроуза были частью большой эстетики ассамбляжа, которая, напоминая шизоидную [эстетику], является господствующей художественной формой середины ХХ века. В начале 1960-х Берроузу казалось, что нарезки могут все. Они могут создать прозопоэзию, но также могут стать своего рода психотерапией, способной не только порождать новые ассоциации, но и уничтожать