Лерой смотрел на него бешено расширенными глазами.

— А мне плевать! — крикнул он. — Я даже рад, да!

Гельмгольтц подозвал одного из оркестрантов и протянул ему ключи от машины.

— Там, на заднем сиденьи, запасной костюм, — пробормотал он. — Тащи его сюда, живо! Для Лероя.

Оркестр колледжа Линкольна под названием «Десять в квадрате» красивым строем промаршировал по улице, направляясь к площади, где возле трибун развевались яркие знамена. Джордж М. Гельмгольтц бодро улыбался, маршируя с краю, рядом с обочиной, не отставая от подопечных. Но при этом чувствовал себя вконец опустошенным, отчаяние и страх переполняли, казалось, все его существо. Одним ударом жестокая Судьба лишила его всякой надежды на выигрыш приза, ничего подобного по нелепости в истории оркестра еще не случалось.

Он был просто не в силах взглянуть на молодого человека, на которого поставил все. Он и без того с удивительной ясностью представлял, как выглядит сейчас Лерой: тащится, ссутулясь, неряшливый и ободранный, утонув в бесформенном костюме, нелепый комок нервов и дорогостоящей ткани. Во время прохождения оркестра мимо трибун Лерой должен был играть один. Однако, по мнению Гельмгольтца, сейчас Лерой был не только не способен играть, но и вспомнить свое имя не смог бы.

Впереди показалась цепочка меловых отметин, которые Гельмгольтц сделал у обочины с раннего утра, они показывали оставшееся до трибун расстояние.

Проходя мимо первой отметины, Гельмгольтц свистнул в свисток, и оркестр грянул «Звездно–полосатый навсегда» — громко, гордо. Казалось, от этих звуков замирает сердце, а кровь быстрее бежит по жилам. Эти звуки заставили толпу привстать на цыпочки, а щеки — зацвести румянцем, точно розы. Судьи так и подались вперед, даже перегнулись через барьер, в предвкушении невиданного и неслыханного великолепия.

Гельмгольтц достиг второй отметки.

— Готовсь! — крикнул он. И через секунду выдал вторую команду: — Поджигай!

И улыбнулся стеклянной улыбкой. Еще через пять секунд оркестр поравняется с трибунами, музыка смолкнет, из хлопушек устремятся в небо маленькие звездно–полосатые американские флажки. И тут настанет черед Лероя, и он исполнит свою патетичную партию на флейте, если, конечно, вообще сможет поднести эту самую флейту к губам.

Музыка смолкла. Хлопушки грохнули, вверх взмыли разноцветные парашютики. Оркестр колледжа Линкольна, под названием «Десять в квадрате», проходил мимо трибун стройными рядами, сверкая медью, с высоко поднятыми головами, на которых колыхались плюмажи.

Гельмгольтц едва не заплакал, когда американские флажки, прикрепленные к парашютикам, повисли в небе. И среди этого взрыва, среди всего этого торжества алмазными трелями рассыпалась флейта, исполняющая шедевр Сузы. Лерой! Лерой!..

Оркестры выстроились против трибун. Джордж М. Гельмгольтц занял место перед своими воспитанниками, рядом со знаменем колледжа Линкольна, где на алом фоне красовалась огромная черная пантера. О, славный, незабываемый момент!..

Когда его вызвали получать приз, он бодро пересек широкую площадь под звуки мелкой барабанной дроби и призывного пения флейты. А когда шел назад, стараясь не сгибаться под тридцатифунтовой тяжестью бронзы и орехового дерева, из которых был сделан приз, его оркестр заиграл «Сегодня зарыдают все Линкольна враги», слова и музыка Джорджа М. Гельмгольтца.

Когда, наконец, парад закончился, помощник директора Хейли вылетел из толпы — пожать руку Гельмгольтцу.

— Лучше пожмите руку Лерою, — сказал ему Гельмгольтц. — Это он настоящий герой. — И, сияя улыбкой, начал высматривать Лероя в толпе и снова увидел его рядом с хорошенькой блондинкой, девушкой–флейтисткой, причем беседа между этими двумя молодыми людьми приобрела еще более оживленный характер.

— А ей, похоже, ничуть не мешает отсутствие широких плеч, верно? — заметил Гельмгольтц.

— Это потому, что они ему больше не нужны, — сказал Хейли. — Теперь он настоящий мужчина, и совершенно не важно, какая у него фигура, колокольчиком или нет.

— Да, он определенно отдал все ради победы колледжа Линкольна, — сказал Гельмгольтц. — Мне импонирует дух коллективизма в этом мальчике.

Хейли расхохотался.

— Да никакой это не дух коллективизма! А самая настоящая любовная песнь половозрелого американского самца. Вам вообще хоть что–нибудь известно о любви, а, Гельмгольтц?

Гельмгольтц думал о любви, когда в одиночестве брел к своей машине. Руки ныли от тяжести большого приза. Если любовь способна ослепить, одурманить, загнать человека в ловушку, словом, как утверждают многие, проделать с человеком тысячи разных самых ужасных и диких вещей, то тогда нет, такой любви он никогда не знал. Гельмгольтц вздохнул. Наверное, он все же что–то упустил в этой жизни, так и не смог испытать истинно романтического и глубокого чувства.

Подойдя к машине, он заметил, что левое переднее колесо спустило. И вспомнил, что запаски–то теперь у него нет. Но он не испытывал по этому поводу ни малейшего сожаления или раздражения. Поймал такси, уселся на заднее сиденье, поудобнее пристроил приз на коленях и улыбнулся. В ушах снова звучала музыка.

— Вроде бы новое местечко, да? — спросил Эдди Лэард.

Он сидел в баре, в самом центре города. Был единственным посетителем и разговаривал с барменом.

— Что–то не припоминаю я этого местечка, — добавил он. — А ведь когда–то знал каждый бар в городе.

Лэард был крупным мужчиной тридцати трех лет с нахальной, но не лишенной приятности круглой, как луна, физиономией. Одет он был в синий фланелевый костюм, судя по всему — недавнее приобретение. И, болтая с барменом, изредка косился на себя в зеркало. И, время от времени, рука его отпускала стакан и поглаживала мягкую ткань на лацкане.

— Да не такое уж и новое, — ответил бармен, сонный толстяк лет пятидесяти. — Когда вы были последний раз в городе?

— Во время войны, — сказал Лэард.

— Какой конкретно войны?

— Какой войны? — переспросил Лэард. — Да, дела… Боюсь, вам и впрямь приходится сейчас спрашивать об этом людей, когда речь заходит о войне. Второй. Второй мировой войны. Наши части дислоцировались тогда в Каннингем–Филд. Вот и вырывался на уикэнд в город, когда получалось, конечно.

И нежная грусть затеплилась в его сердце при воспоминании о том, как в те дни выглядело его отражение в зеркалах разных баров, о том, как сверкали в них капитанские пряжки на орденской ленте и серебряные крылышки на нашивках.

— А этот построен в сорок шестом, — сказал бармен, — и с тех пор его еще два раза перестраивали.

— Построен, и два раза перестраивали… — в голосе Лэарда слышалось неподдельное изумление. — В наши дни все изнашивается как–то особенно быстро, многие вещи устаревают, верно? Ну, скажите, можно сейчас съесть прилично прожаренный бифштекс за два доллара, ну, допустим, в стейк–хаусе «Чарли»?