Жора немного послушал трубку, шепотом и в сторону выругался и снова заорал.

— Ну какой МИД? Какой МИД, Леонтьич? — В трубке опять забубнили, а Жора Хилькевич слушал, яростно и безмолвно шевеля губами. — Ладно, — сказал он. — Подлодку ты, значит, не можешь. А вертолет можешь? Не, Леонтьич, ты прям не военный деятель, а прокурор какой, тебе что, вертолет послать жалко с той же самой подлодки?

Он снова послушал бубнящий в трубке голос и с досадой отключился.

Некоторое время Жора молча смотрел на Илью Константиновича и задумчиво морщил лоб. Складки его узкого лба были толстыми, как барханы в пустыне. — Ну что, товарищ Борман? — ухмыльнулся он. — Наш флот, блин, не американский, интересы отдельного гражданина защищать не хочет. Придется нам отсюда самостоятельно выбираться. Все это хренотень, только вот баксы тратить жалко.

— Жизнь и свобода дороже, — мудро заметил Русской. — Да и сколько эти латиносы стоят, пригоршней им нагреби,до конца жизни хватит.

Разработка плана побега была в самом разгаре, когда дверь, вновь отворилась и в камеру осторожно заглянул Пепе Хусманос. Сейчас он был похож на осторожного лиса, который захотел полакомиться курятиной и при этом точно знал, что в курятнике находится сторожевой пес. Видно было, что наибольшие опасения у него вызывает именно мурманчанин. А .чему тут удивляться? Еще марксисты тонко подметили, что битие определяет сознание. Еще как определяет!

— Э-э, — осторожно сказал надзиратель, — Наци! — И неопределенно помахал рукой. Тем не менее Илья Константинович сразу понял, что зовут именно его. Он с недовольством встал и, раздувая ноздри, направился к двери, ничуть не сомневаясь, что недоразумение, послужившее основанием для водворения его в камеру, разъяснилось и сейчас, на свободе, он сможет дать выход распиравшему его грудь гневу. Ах как ему хотелось высказать все, что он думал о полицейских остолопах!

Но получилось совсем не так, как предполагал наш герой. Едва дверь камеры за ним захлопнулась, как Илью Константиновича подхватили под руки, а кто-то еще более расторопный натянул ему на голову пыльный и душный мешок.

«Вот и все, — с тоскливым испугом подумал Русской. — Отпрыгал ты свое, Илюша, отгулял! Не зря тебе сегодня сон про паука с паутиной снился. Вещий был сон!»

Его повели длинными и запутанными коридорами. Русской был в мешке и не видел довольного надзирателя Пепе Хусманоса, пересчитывавшего за столом деньги, иначе он обязательно бы заметил, что часть суммы была не в привычных аргентинцу песо, а в шекелях, пересчитывая которые надзиратель задумчиво шевелил губами и время от времени закатывал глаза, прикидывая курс непривычной валюты на международном рынке. Хороший был у Пепе Хусманоса день. С утра к нему подкатили двое странных людей, которые хотели купить Бормана, но как-то странно — в кредит, словно нацистский преступник был недвижимостью или дорогим автомобилем. Да и расплатиться они хотели неведомой валютой — не то рупиями, не то рублями. Разумеется, Пепе Хусманос проявил себя неподкупным полицейским и гордо указал этим побрекитос на дверь. Через некоторое время, когда Пепе Хусманос уже начал немного жалеть о своей неуступчивости, к нему явился один хитрый и скользкий тип, который предложил Пепе Хусманосу приличную сумму, но частично в долларах, а частично в шекелях. Пепе подумал и решил, что шекели все-таки лучше песо, а еще лучше, чем вообще ничего. Дался им, святая дева Мария, этот самый Борман! Но если он людям нужен, то уж государство без этого самого Бормана вполне может обойтись. Слава деве Марии, в Аргентине он никого не ел, а Европа далеко. Вполне можно было объявить сеньора Бормана злым духом, ясное ведь дело, добрый дух стольких не съест! А раз Борман злой дух, то и помогали ему в побеге, несомненно, темные силы. Не зря же он якшался с цыганами! Даже решетка не помогла!

Пока Пепе Хусманос придумывал себе оправдания, оставшийся в одиночестве Жора Хилькевич посидел немного в раздумьях и снова взялся за свой сотовый телефон.

— Соедините меня с Сэмом Берковицем! — потребовал Жора и, убедившись по голосу, что его требование выполнено, радостно закричал в трубку: — Сема? Привет, братан! Жорик тебя беспокоит! Ну, как там у вас на Брайтон-Бич? Рубите американскую копейку? А я в Аргентине припух, братила, с ментами местными поцапался. Выручай, Сема, пока наш с тобой контракт не сгорел синим пламенем. Мне нужен вертолет, братан! Я понимаю, Сема, трудности, они, братила, у всех. Ладно, ладно, я тебя внимательно послушал, теперь ты слушай меня здесь! Ты когда в Питере последний раз был? Так вот, Сема, у нас теперь тоже демократия, не то что вертолет, эсминец спереть можно…

Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что Илью Константиновича Русского похитили наемные убийцы. Во-первых, денег у них не было — как вы помните, они в пух и прах проигрались Русскому в таборе. Проигрались до такой степени, что даже поставили на кон святая святых любого киллера — личное оружие. Во-вторых, всем известно, что наемные убийцы в тюремные камеры не рвутся. Работа у них тонкая и нервная, требующая соблюдения строгой секретности, и выполняется она обычно в условиях конспирации, ведь каждый новый посвященный может разрушить задуманную комбинацию страшной игры и сделать планы убийства достоянием общественности. Действовать открыто — это все равно что сниматься в каком-нибудь американском триллере: скорее всего ничего не получится, но известность приобретешь на всю страну.

Похитили Илью Константиновича израильские охотники за нацистами. После того как за похищения нацистов из стран пребывания начали давать ордена и денежные вознаграждения, количество поклонников Симона Визенталя резко возросло, а со временем даже стало превышать число доживших до этих дней фашистских преступников.

За Борманом охотились давно и упорно. Поэтому весть о том, что в далекой Аргентине страшный немецкий палач наконец задержан, вызвала среди охотников настоящий ажиотаж. Это был не Михаил Дробязко, бесхитростно расстреливавший своих жертв в минском гетто, и даже не Кристиан Миккельзен, зверствовавший в Дании, это был куш вроде знаменитых Отто Скорценни или доктора Менгеле, на нем можно заработать сразу и деньги, и славу, которая в условиях рынка значит даже побольше, чем денежная премия.

В Аргентину направилась группа любителей, которую возглавлял Абрам Дмитриевич Галушкин, выходец из Одессы, эмигрант первой волны, авантюрист по призванию, в чьих жилах текла кровь мамы-еврейки Эммы Иммануиловны Эп-штейн и донского казака Дмитрия Галушкина. Мама жила в Одессе с рождения и происходила из семьи славного племени провизоров, давших Родине знаменитые и зловещие имена, такие, как Якир, Уборевич и, к примеру скажем, Ягода. Род Галушкиных Родину особо не прославил, но предки Дмитрия Степановича в свое время брали Берлин и Париж, громили шведа под Полтавой и даже одно время повоевали в Абиссинии, куда отправились вслед за своим атаманом в поисках денег и приключений. В Одессе Дмитрий Степанович оказался в конце Второй мировой войны после тяжелого ранения на румынском фронте. В госпитале он познакомился с очаровательной, мило картавящей евреечкой, в которую влюбился сразу и бесповоротно со всем казацким пылом и кавалерийской неудержимостью. Сразу после выписки Галушкина из госпиталя пара расписалась в одном из районных загсов Одессы, и молодые поселились в семейном флигеле Эпштейн в районе знаменитой Молдаванки, прославленной Бабелем, Багрицким и Олешей, а также сотнями оставшихся безвестными одесских остряков и юмористов навроде Семы Рабиновича и Мойши Цим-месмана. Смесь еврейского и казачьего темпераментов оказалась взрывоопасной. Вначале родилась девочка, которую по настоянию Дмитрия Степановича назвали Любашей. Не успела девочка подрасти, как в семье Галушки-ных-Эпштейнов родился кареглазый шустрый мальчик. Именно о таком ребенке говорилось в анекдоте, герой которого, выбираясь из мамы, прихватил на память обручальное кольцо акушерки. По настоянию Эммы Иммануиловны мальчика назвали Абрамом, хотя Дмитрий Степанович мечтал назвать его в честь деда Иваном. Имя оказало на жизнь юного Галушкина-Эпштейна негативное влияние. Если дочь Галушкиных выросла и благополучно вышла замуж за директора ленинградского завода «Электроэмаль», не оставив о себе особой памяти ни в Одессе, ни хотя бы даже на Молдаванке, то сын Абрам постарался за двоих.