ем существовании. Она устраивает мужу жуткие скандалы. Она чуть ли не надевает ему на голову телевизор, когда показывают программы с моим участием. Мое имя склоняется во всех падежах с самыми нелестными прилагательными. Мне это, понятно, совершенно не нужно, и я прихожу к выводу, что нам следует расстаться, вернее, все прекратить, потому что так будет лучше и для него, и для меня. Он, с одной стороны, понимает, что дальше так продолжаться не может, но, с другой стороны, в силу своего повышенного эгоизма, никак не хочет меня отпустить… Он говорит, что ему ничего от меня не надо, кроме сознания того, что я есть и меня можно увидеть. Он строит для меня кооперативную квартиру, куда я и переезжаю с улицы Горького. Сбывается мечта Геры, который всегда хотел, чтобы мы с ним жили отдельно. Ида и Роберт мой переезд воспринимают с чувством большой обиды. Ида понимала, что с моим уходом шансов на возвращение к Мише уже практически нет. Тем не менее и я, и Гера продолжали часто бывать в их доме и относились к нему, как к родному… Роберт и Ида, со своей стороны, звонили мне по несколько раз в день… Руководителем Рижского эстрадного оркестра в это время становится главный дирижер радио и телевидения Латвии Алнис Закис, знакомство с которым до- вольно быстро перерастает в другое качество. Поразительно, что Закис, будуш убежденным антисемитом и националистом, без памяти влюбляется в стопроцентную еврейку, оставляет ради нее свою семью и переезжает в мою квартиру к большому недовольству моего сына. Впрочем, об этом недовольстве я лишь догадывалась – Гера, как и Миша, всегда отличался тактичностью.

Наши отношения с Мишей стали более уравновешенны- ми и уже напоминали отношения между братом и сестрой, хотя звонил он мне по-прежнему часто со всех концов зем- ли… Он заставил меня познакомить его с Алнисом. Сказал, что такую “драгоценность”, как я, он не имеет права отда- вать первому встречному. Придя к нам, он воспользовался тем, что Алнис вышел в кухню, и сказал: “Любимая, если бы ты была шахматисткой, а я был бы твоим тренером, то обратил бы твое внимание на то, что ты выбрала неверный план…” В это время Алнис возвратился, и Миша, как ни в чем не бывало, запел “я сказал тебе не все слова”… Допели они эту песню дуэтом…

Уникальным человеком был Миша! Казалось бы – я с Алнисом. Он мне в тот период как муж… Только что неофи- циальный. Миша это прекрасно понимает. И он, однако, уважительно относится к Алнису, а меня по-прежнему счи- тает своей единственной и главной в мире женщиной – сво- ей Саськой… Мы уезжали с Алнисом на гастроли в ГДР, и Миша пришел на вокзал меня проводить. У Алниса руки были заняты сумками и чемоданами так, что его скрипку несла я. Миша подошел ко мне, взял скрипку и понес! Народ перемигивается – все всё знают, а для Миши это совершенно естественно: раз Саське тяжело или неудобно – надо ей помочь… И какая разница, чья скрипка – Алниса Закиса или Давида Ойстраха…

Забегая вперед, хочу сказать, что Миша впоследствии интересовался каждым мужчиной, который оказывался со мной рядом. Он хотел знать об этом человеке все что мож- но… Он как бы давал мне свое благословение… Борис Спасский как-то сказал мне: “Салли, по-моему, Миша просто мучает тебя…” Но он не мучил – он хотел быть рядом. А его из всех моих “мужей” не терпел, по-моему, лишь “министра”, да и то только потому, что видел в нем реального соперника… Алнис очень симпатизировал Мише, видел его неординарность и говорил про него: “Таль – не еврей. Таль – гениальный шахматист”.

Ида даже после моего отъезда не оставила мысль о моем возвращении и в разговорах каждый раз непременно каса- лась Мишиной темы: “Миша одинок”, “Миша переживает”, “Миша болен”, “Миша опять в больнице”…

Но я и сама переживала за Мишу, как за самого близкого и родного человека. Я знала, как он мучается со своими ни- кем не распознанными болезнями, и делала для него все, что было в моих силах. Не по долгу – по движению собственной души. Даже если бы меня очень вынуждали, я бы не могла поступать иначе… Конечно, мысли о нашем возможном примирении и восстановлении семейных отношений посещали меня, но всякий раз в моем представлении оживали с новой силой и Л., и вторая Л., и я знала, что, уступи я Идиным и Мишиным настояниям, – через некоторое время появится новая Л. или Ф.... Я с этим смириться никогда бы не смогла. Может быть, в этом мое несчастье… Не знаю…

И вот на таком фоне летом семидесятого то ли семьдесят первого года на Рижском взморье Ида знакомится с интел- лигентной грузинской старушкой, которая оказывается бывшей княгиней… Кстати, со слов Иды, когда она сказала Мише, что познакомилась с бывшей княгиней, Миша тут же отреагировал: “Мурочка! Княгиня не может быть “бывшей”, как не может быть “бывшим” сенбернар… Это порода, Мурочка, а не должность”.

В общем, Ида знакомится с престарелой грузинской княгиней, они премило разговаривают о том, о сем, и княгиня рассказывает Иде про свою внучку – очаровательную девочку, родители которой трагически разошлись, и которую фактически воспитала она. Девочка, по словам княгини, фантастически талантлива, тонка, прекрасно воспитана, пишет потрясающие стихи, и вдобавок – с примесью еврей- ской крови по линии прабабушки. Короче, “девочка-ангел”. Но у нее большая трагедия: она встречается с чемпионом Грузии (не то по боксу, не то по борьбе), влюблена в этого чемпиона, а он категорически отказывается на ней жениться… Вот такую историю про грузинскую “Русалку” рассказывает княгиня Иде… Плюс к этому предъявляется и фотография девочки: красотка, статуэтка, с огромными синими невинными глазами… Эту историю я тут же узнаю от Иды… Ида вообще никогда от меня ничего, вплоть до тонкостей, не скрывала, но на сей раз улавливаю в ее рассказе некоторое педалирование на деталях: интеллигентная, несчастная, талантливая, хорошо воспитанная, такая же одинокая, как Миша… Я выслушала, но ничего не сказала – бывают истории и похлеще…

А у Миши продолжаются страшные боли почечного про- нахождения с “неясной этиологией”, как говорят врачи… И вот его направляют в Тбилиси к знаменитому урологу-хирургу. Тот настаивает на операции, Мишу кладут в больницу – в лучшую грузинскую клинику… В это же время