в темноте по ступенькам и упала на кадушки, бочонки, вязанки чего-то мягкого, кринки. Она уже не чувствовала боли, потому что сознание ее покинуло.

***

Клёна пришла в себя с восходом солнца. Тонкие косые лучики просачивались через щель криво закрытой крышки ледника. Девушка лежала, скорчившись среди опрокинутых горшков и мешков. Ее трясло от холода, боли, пережитого ужаса.

Даже в лихорадочном забытьи она слышала крики, рычание, вой, звуки раздираемой плоти, ржание лошадей, испуганное мычание коров, лай, блеянье…

Голова болела и кружилась так, словно по ней ударили молотком. Крепкие кулаки у старосты. Девушку тошнило, несколько раз вырвало. Страх, боль, отчаяние — все смешалось, подступило к горлу, душило, да только рыдания никак не могли прорваться, словно что-то мешало им, застряв в гортани костью.

Но острее прочего было чувство вины. За всех, кто погиб. За Эльху.

Что она скажет матери? Что скажет отчиму? Почему не уследила за меньшим братом? Сама, вон, схоронилась, коровища.

Выбраться из ледника Клёна смогла лишь с четвертой попытки. До этого — падала со ступенек, не сумев сдвинуть тяжелую крышку. Когда же деревяшка подалась, сияние солнца ослепило, а в лицо ударил запах крови, что вызвало новый прилив головной боли. Девушка вылезла из своего укрытия и едва не четверть оборота лежала, скорчившись на земле. Потом поднялась, отыскала взглядом приставленные к стене коровника вилы, взяла их и, опираясь, как на посох, побрела со двора.

Головокружение мешало видеть, яркий дневной свет резал глаза, к горлу опять подступила тошнота, но все, что Клёна могла исторгнуть из себя, она исторгла еще накануне, поэтому теперь лишь надсадно кашляла и покрывалась испариной.

Открывшаяся картина была страшна. У ворот лежала разорванная на две части собака — матерый кобель до последнего защищал человека. Это он дал Клёне возможность добежать до ледника… Всюду, сколько хватало глаз, были разбросаны окровавленные останки — страшные, обглоданные, изуродованные, растерзанные.

Клёна смотрела и не узнавала хорошо знакомую ей весь. На натоптанных тропинках чернели кровяные лужи, некоторые ворота хранили следы глубоких когтей и всюду — тела, тела, тела… Точнее куски мяса, более не имевшие сходства с людьми. Но среди этих кровяных растерзанных груд могла лежать тонкая девичья рука или детская босая ножка, или…

Девушка упала на колени и закричала, почему-то зажав рот ладонями. Она кричала, надеясь, что вот-вот, кость, застрявшая у нее в горле, сломается и рыдания хлынут из груди, а слезы из глаз. Она захлебнется в ужасе и боли, но потом сможет дышать, сможет думать… Не получилось. Она кричала и кричала, потом хрипела, потом скулила, а потом замолчала и поднялась, опираясь на свои вилы.

Солнце стояло в зените. Над растерзанными телами кружили мухи. К вечеру на такой жаре мертвая плоть начнет смердеть. А ночью придут Ходящие. Придут потому что почуют запах человека. Живого человека. Ее — Клёны — запах. В этот раз добыча волколаков была слишком велика, они опьянели от крови и не стали искать последнюю жертву. Но ночью… Ночью они придут снова.

Клёна сидела на земле. Мир вокруг раскачивался. Она пережила эту ночь, но не переживет следующую, если не придумает, куда спрятаться. Остаться в деревне она не может. Потому что защиты тут нет ни на одном доме, да что там — на доме! — волколаки как-то ворвались в поселение, несмотря на обережный круг! А еще… тут всюду лежали мертвецы. Клёне даже представить было страшно, что она запрется в какой-то избе, а вокруг будут лежать груды мертвых тел, источающих смрад.

Девушка еще оборот бродила по деревне, в надежде отыскать хоть кого-то выжившего — лошадь, овцу, собаку ли. Впусте. На людей она старалась не смотреть, чтобы не узнать в растерзанных тех, которого хорошо помнила, кого видела живыми еще накануне.

И негде спрятаться. Если мертвецы поднимутся нынешней ночью… Клесх говорил — умертвия тупы, но вытащить ее из ледника или снять с сушил у них ума хватит. Лошадей волколаки разодрали всех, но даже и сыщись хоть одна — Клёна не успеет добраться до родной деревни засветло. Одна надежда — нынче дядька должен вернуться. Вместе они придумают что-нибудь. Обязательно придумают.

Был бы здесь Клесх!

Впервые девушка захотела, чтобы постылый отчим оказался рядом. Впервые думала о нем без гнева и досады.

Но Клесха не было, а солнце уже перевалило полудень и скоро начнет катиться к закату. Клёну трясло и лихорадило, головокружение не сходило на убыль, голова болела сильнее и при каждом шаге к горлу подкатывала такая мучительная тошнота, что перед глазами темнело.

Но самое страшное было в другом, Клёна не знала, что ей делать. Не знала, куда идти. Ее утешали только две вещи: скоро должен вернуться дядька и приехать ратоборец, за коим еще несколько дней назад отправили сороку. Ей нужно переждать ночь, не больше. Так она уговаривала себя, сжавшись в комок на родном дворе.

Надежды… Им можно предаваться днями и ночами, но ими одними лишь не выживешь. Особенно ночью.

Клёна вышла за деревенский тын и огляделась. В стороне от леса, у тропинки, что вела на буевище, росла могучая сосна. Обнять ее потребовалось бы две пары рук. Гладкий мощный ствол в нескольких саженях от земли раскидывался могучими ровными ветвями.

Слезящимися глазами девушка смотрела на дерево. Ей не суметь. Нипочем не суметь. Но ничего иного она придумать не могла. Значит надо сделать так, чтобы получилось.

…Когда на лес опустились сумерки, последние силы покинули единственную выжившую. Она вскарабкалась. Сумела. Притащила длинную лестницу и забралась. Одни Хранители ведают, чего ей это стоило: сколько раз она падала, сколько слез пролила, через какую боль переступила. Но она сумела. Влезла на эту проклятую сосну. Влезла, привязала себя к стволу веревками и вожжами, а потом втащила лестницу наверх и пристроила между могучими ветвями.

И лишь после этого осознала, какую глупость совершила. Теперь ей уже не слезть. Если помощь не придет — она не сможет спуститься. Завтра уже не сможет. Головокружение, тошнота и горячка усиливались. Правая рука болела, кулак на ней не удавалось сжать — всю простреливало до ключицы. Хотелось пить. Судорога усталости