с сеном и овсом, подводы с солониной, мукой, тканями… Через месяц-другой, по первому снегу приедут сани с мочеными яблоками, капустой и клюквой, привезут и меда, и грибов, ежели будет щедр дождями урожайник.

А пока Койра — он же ларник крепости — знай себе, набивал кладовые да клети первыми дарами года.

Старик придирчиво ходил между телегами, проверял лежащую на них пушнину, разворачивал отрезы тканей, щупал кожи, совал нос в мешки с просом и горохом, бубнил, торговался, грозился и… со вздохами и стенаниями отсчитывал серебро и медь в уплату. Мужики, знавшие желчный нрав креффа, спорили с ним до хрипоты, размахивали руками и тщились не сторговаться себе в убыток. С этого горбатого хрыча станется — ободрать заезжих, как липок, да еще и сказать потом, будто так и было.

В Башне целителей царила привычная тишина. Ихтор рассеянно слушал разноголосый гомон, доносившийся со двора, и пересчитывал льняные мешочки с сушеницей, отмечая на вощеной дощечке — какие травы закончились, какие еще оставались и в каком достатке. Рыжка, сидящая на подоконнике распахнутого окна, рьяно вылизывала заднюю лапу. Иногда ей это надоедало и она замирала, глядя в пустоту, а затем снова возвращалась к своему занятию.

Целитель поглядывал на нее и улыбался. Вот же… Казалось бы — кошка — животина самодовольная и своенравная. А сколько от нее тепла? Ведь и гладиться лишний раз не дастся — цапнет и стрелой убежит, ищи ее до вечера. Но отчего-то и уютнее с ней, и, нет-нет, будто домом повеет.

— Рыжка! — позвал мужчина и подергал перед носом у пушистой чистюли пеньковой веревочкой, дразня.

Кошка смерила человека взглядом, полным презрения, и отвернулась, давая понять, что она думает о нем и его неуклюжих попытках ее расшевелить. Крефф хмыкнул и погладил любимицу. Она благосклонно плюхнулась на спину, вытянулась на подоконнике и подставила рыжее пузо под руку.

— Опять свою блохастую тискаешь? — в пропахнувшую травами комнатушку заглянул Руста.

Рыжка посмотрела на него, как на больного пса: брезгливо и с презрением, а потом отвернулась. Ихтор в который уже раз задумался — отчего кошка так не любит рыжего целителя? Хотя… кого она тут любила. Увидать бы диво этакое.

— Там обозники из Любшичей пришли. А с ними знахарка. Травы привезла на продажу. Сходи, может, глянь, есть там что годное или нет.

Обережник посмотрел на Русту единственным глазом и спросил сухо:

— А тебе или зенки замазали?

— Да там… в обозе вдовушка занемогла, — рыжий растянул губы в глумливой улыбке, — сговорились посмотреть ее недуг.

Ихтор пожал плечами:

— Ну, так смотри. Вон, в Северную башню тащи ее. Там сундук внизу, на нем только ленивый недуги не смотрел. А допрежь…

Он хотел продолжить, сказать, что допрежь пойдет Руста и перетрясет все те охапки разнотравья, что им привезли, но осекся… Потому что мельком увидел в окно, как отразился солнечный луч от знакомой огненной макушки, как сверкнула в толпе рыжая коса…

— Вернусь через треть оборота, чтоб духу вашего тут не было, — бросил Ихтор через плечо и поспешил прочь из коморки, оставляя собеседника недоумевать.

Когда целитель вышел на крыльцо Башни и принялся вертеть головой в надежде отыскать взглядом ту, ради которой плюнул на Русту с его бесстыжестью, из толпы вынырнул злой, будто сыч, Койра. Старик шагал, прижав к груди кошель с деньгами, тревожно озирался и вообще был похож на боязливую бабу, которая опасается татей-лихоимцев.

— Очумели! Как есть очумели, клятые! — пожаловался ларник, едва не плача. — Серебрушку за мешок проса!

— Жить-то на что-то надо, — Ихтор не отрывал внимательного взгляда от мелькающих голов. — А с Цитадели не убудет.

— Не убудет?! — старый крефф заковылял вверх по каменным ступенькам. — Чай вас наперечет теперь! Откуда денег взять? По миру скоро все пойдем, как бродяги перехожие!

— Ну, а коли нас наперечет, так, значит, едоков меньше… — заметил лекарь, не проявляя никакого сострадания к горю скупердяя.

— Я за такие деньги покупать ничего не буду! — обиделся на мужиков Койра и насупился, сведя косматые брови на переносице. — В прошлом годе за четвертушку брал. Совсем стыд потеряли.

— Да ладно тебе, — Ихтор потер обезображенную щеку. — Им за защиту еще платить, а лето, вон, какое засушливое. Радуйся, что хоть это привезли.

— По миру пойдем! — снова завел прежнюю песню старик, но обережник, не вслушиваясь более в его причитания, спустился на двор, внимательно оглядывая приезжих.

— У, разорались… Орут и орут, как будто Встрешник их за бока дерет… — послышалось рядом сварливое бухтенье — то Нурлиса, переваливаясь на кривых ногах, шла в свою коморку, неся в каждой руке по полену. — Как дала бы, вон, поперек горба-то! Приехали они… Дома не сидится! Ездят!

Судьба что ли креффу нынче слушать этих сварливых стариков? Или то знак? Скоро и сам таким же станет — будет ходить, скособочившись, ругать погоду, Нэда, деревенских мужиков и возросшие цены на ячмень. Хранители прости, подумается же такое!

Но вот опять, будто теплые солнечные лучи, будто золотая россыпь вспыхнула в толпе! Неужто и вправду? Нет, Ихтор понимал — не может она приехать. Что ей тут делать? Да и вообще… Но он все равно, как зачарованный шел вперед, стараясь не потерять из вида сияющий затылок, не замечая толчеи и оживления…

Он, по чести говоря, даже не подумал о том, что ей скажет. Казалось, вот она обернется, и слова польются сами собой. Они ведь уже разговаривали, и это было так просто, будто знали друг друга много-много лет. Ему и хотелось от нее именно этого — доброй беседы, улыбки, теплоты во взгляде. Никто на него прежде так не смотрел. Взять хоть Айлишу, которая не была ни жестокой, ни равнодушной. Даже она — наивная нежная девочка — дрожала от отвращения и брезговала обезображенным креффом. Чего уж говорить о других. Ихтор привык, что обликом своим вызывает у девок испуг. И потом уж: неловкость, жалость.

А Огняна стала первой, кто словно бы не заметил его уродства.

— Здравствуй… — рука целителя коснулась девичьего плеча.

Поворот головы и… на него смотрит незнакомая конопатая круглолицая девушка. Широкие скулы, вздернутый нос, карие глаза, наполняющиеся ужасом.