Пилсудский не мог не задумываться о времени нового революционного подъема. Опыт польских восстаний в XIX веке свидетельствовал, что после поражения проходило время, и немалое, пока общество решалось на новый освободительный порыв. В среднем этот период занимал 30 – 40 лет. Если бы эта закономерность сохранилась, то Пилсудскому было бы к моменту новой революции 70, а то и все 80 лет. К тому же вряд ли в этом случае имело смысл готовить кадровый резерв для будущей революционной армии. По опыту Боевой организации Пилсудский знал, что рвущихся в бой людей нельзя долго держать без дела, ибо велика опасность того, что они выйдут из-под контроля, станут действовать на свой страх и риск, а то и просто превратятся в обыкновенных бандитов.

И все же он был далек от пессимизма. История ППС свидетельствовала, что социалисты, начав в 1890-е годы пропагандистскую деятельность среди аполитичного польского пролетариата, сумели превратить его в значимую общественную силу, не испугавшуюся вступить в борьбу с правительством под политическими лозунгами. Партия накопила реальный опыт мобилизации масс под социальными и национальными лозунгами, имела необходимые для этого средства, прежде всего прессу, и кадры.

О характерных для окружения Пилсудского настроениях того времени дают представление воспоминания Славека: «Для нас все пережитое нами имело особое значение. Была огромная разница между положением дел в период, предшествующий началу Русско-японской войны, и тем, что проявилось, стало фактом после революции. Прежде все находились под воздействием вооруженного европейского мира, небывалого развития военной техники. Воспоминания о поражении наших восстаний, ощущение численного преобладания России, отказ верхних слоев нашего общества от мысли о безрассудных порывах и их попытки – под прикрытием тезиса о создании материальной силы нации – примириться с судьбой, вот те условия, в которых мы начинали борьбу за независимость. Мы – несколько человек или чуть больше... Революция открыла новые горизонты, даже та, которая завершилась проигрышем, даже она приблизила нас к цели. Уже не на поколения следует считать время. Уже что-то стало происходить. Один порыв революции в России был подавлен, но могут прийти следующие порывы. Революция уже перестала быть абстрактным понятием. Это была реальность, мы познали ее условия и формы. Мы могли оценить действия каждого из нас и определить ту роль, которая на нас, маленькую группу, была возложена. Более того, мы могли сделать выводы из развития движения, обнаружить недостатки подготовки, недостатки, которые следовало устранить уже в ходе самой борьбы. Вывод был простым – следующая волна революции должна застать нас более подготовленными» .

По словам верного соратника Пилсудского, «нужно было устранить недостатки технической и организационной подготовки. Нужно было в первую очередь воспитывать и готовить боевых инструкторов. Нужно, когда придет следующий период революционизирования масс, чтобы они не растрачивали силы на бессмысленные манифестации и забастовки, а овладели показанной им формой борьбы с оружием в руках, формой массового партизанского движения. Кроме того, следует иметь достаточное количество людей, способных руководить этой массовой вооруженной борьбой, чтобы через них обеспечить определенный уровень плановости всего движения. И этих людей объединить с организацией»[75]. Конечно, воспоминания Славека относятся к более позднему времени, однако они ни в чем не противоречат как высказывавшимся в то время Пилсудским идеям, так и практическим действиям, предпринимавшимся с 1908 года.

Серьезные надежды связывал Пилсудский и с внешним фактором, с состоянием дел на европейской арене. Завершение в основных чертах складывания двух противостоящих коалиций вселяло в него веру в то, что не за горами новая европейская война, в которую обязательно будет вовлечена Россия. Эту веру укрепил международный кризис, разразившийся в октябре 1908 года в связи с аннексией Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины, находившейся под ее оккупацией после Берлинского конгресса 1878 года. Следствием боснийского кризиса стала «первая военная тревога», показавшая всю остроту существовавших в Европе противоречий.

С будущей войной Пилсудский связывал двоякие надежды. Во-первых, он был уверен, что она неизбежно вызовет новую революцию в России, как это сделала Русско-японская война. Во-вторых, поскольку разделившие Польшу империи оказались по разные стороны баррикады, у польского национально-освободительного движения появляется шанс опереться на одну из них и серьезно продвинуть вперед решение польского вопроса. Пилсудский был убежден, что польские военизированные формирования помогут возвращению польского вопроса на международную арену. В феврале 1914 года он следующим образом сформулировал эту мысль: «Развитие военных приготовлений уже принесло несомненные позитивные результаты: оно представляет для нашей страны определенную ценность на политическом рынке Европы, с которого польский вопрос после поражения восстания 1863 г. был безжалостно вычеркнут. Вошло в привычку не принимать нас в расчет в международных калькуляциях и комбинациях. Военное движение вновь возвращает польский вопрос на европейскую шахматную доску...Только меч сегодня что-то значит на весах судеб народов...»[76]

Сложившаяся в Европе расстановка сил и планы Пилсудского касательно будущей судьбы Царства Польского ставили его перед необходимостью ответить еще на два важных вопроса. Во-первых, какую из держав убеждать в выгодности для нее союза с ППС. Во-вторых, как согласовать заинтересованность в дальнейшей милитаризации Европы и войне с принадлежностью к ППС, одной из партий II Интернационала, в тот момент заявлявшего о себе в качестве решительного противника милитаризма. Оба вопроса не относились к разряду второстепенных, от ответа на них зависел выбор и облика ППС, и ее тактики, возможно, на достаточно продолжительное время.

Вопрос о том, на какую державу следует ориентироваться, имел для польского национально-освободительного движения революционный характер. Его традиционным союзником была Франция, в XIX веке символ и эталон демократии, прибежище для всех волн польской политической эмиграции. Однако Франция, заботясь о собственных интересах и безопасности, еще в 1893 году вступила в тесный союз с Россией, и ее официальные круги утратили всякий интерес к польскому вопросу, считая его внутренним делом своего стратегического союзника. Аналогичные тенденции наблюдались и в политике Великобритании.

Следовательно, патрона следовало искать в противостоящем Антанте лагере, в тот момент представленном Германией и Австро-Венгрией, – то есть среди государств, принимавших самое активное участие в разделах Речи Посполитой и в переделе польских земель в Вене в 1815 году. Убедить общественность Царства Польского в оправданности такой ориентации было весьма сложной задачей[77].