старой памяти при мастерских отирался… В восемнадцатом году вновь с казаками свиделся: когда они в нашу деревню с реквизициями заглянули. Шрам у меня на голове, тот, что за ухом — это от них памятка, ага. Всех парней и мужиков выпороли, девок и баб, кто не спрятался, снасильничали… Защитнички, бл!.. Почти весь хлеб и половину лошадей-коров забрали, зерна только на семена и оставили, да картошку в погребах. Ее выгребли уже ближе к середине зимы, когда деревенская голытьба и горькие пьяницы себя комбедом[8]объявили: вот то, что от казары осталось, они и экспроприировали… Бляди краснопузые.

Сжав-разжав ладони в кулаки, сапожник поглядел на сильно побледневшие наколки-«перстни» на пальцах.

— По весне первыми от голода начали умирать старики и самые маленькие из детей, за ними те из взрослых, кто ослаб от болезней и холода. Тетка Матрена, чтобы мы выжили, сама своего младшего в хлеву… А мы потом его ели: она сказала, что где-то по случаю мясом разжилась, и…

Ефим медленно говорил и говорил, чувствуя, как в душе словно вскрылась застарелая рана, и вместе со словами из него выплескивается боль, застарелая тоска и подсердечная лютая злоба на тех, кто отнял у него все.

— … когда вернулся из Орла с жратвой, от нашего дома только головешки остались: в деревне каждый третий от брюшного тифа помер, да и оставшиеся — кто разбежался, кто в карантине, а оставшиеся понемногу сами доходили. Нашел на деревенском погосте общую могилу, попрощался, а потом на первом же поезде-товарняке махнул в первопрестольную. Через полгода повезло прибиться к старому вору Чепику: большого таланта человек был, любой фасонистый «медведь» на раз-два щелкал! Он из меня и «медвежатника» вырастил, и в «шпанское братство» путевку выписал. Н-да.

— А где научился обувь делать и шубы шить?

— В Воркутлаге. Дружок, с-сука, сдал красноперым…

Глубоко вздохнув, мужчина закончил нежданную исповедь, резко мотнул головой, пару раз моргнул — и после недолгого молчания с обманчивой мягкостью поинтересовался:

— Зачем⁈

Хрустнув носиками двух ампул, ничуть не впечатлившаяся угрозой Александра запустила внутрь первой «хоботок» иголки, спокойно пояснив:

— Я лечу не твой ревматизм и прочие болячки, а тебя в целом. Подставляй руку.

С остервенением содрав с торса затрещавшее от такого напора нательное белье, пациент сжал зубы, чтобы не брякнуть что-нибудь донельзя паскудное и обидное. Почти не заметив два последовательных укола в предплечье, он все же отреагировал, когда его все тем же спокойным голосом известили, что это были последние инъекции — а потом и вовсе озадачили неожиданным вопросом.

— Уверен ли я, что все мои померли? Да я их могилу своими глазами видел! Нашлись доброхоты, рассказали, как всех свалили кучей, да известью присыпали!!!

Бросив шприц в коробочку стерилизатора, беляночка отвернулась, чтобы потушить огонь спиртовки под котелком и всыпать в него две мерных ложки какой-то порубленной сечкой травки. Потом очень некстати в оконце начал долбиться клиент, желающий непременно отремонтировать свои драгоценные штиблеты — в общем, к продолжению разговора мастер по обуви уже успокоился и перестал посматривать на початую бутылку «Особой». Тем временем его лиловоглазая ученица, освободив верстачок от мелких обрезков овчины, клочков кожи и готового правого рукава, поставила перед собой большой ящик из пиленых дощечек и как бы промежду делом негромко заметила:

— Если хочешь, я могу проверить, есть ли у тебя в живых кровные родичи.

Сжав до скрипа несчастные штиблеты, хозяин подвала медленно присел на табурет, смотря на то, как девчонка использует его любимую отвертку как маленький ломик. Гм, правда и сам инструмент скромностью размеров не отличался…

— Хочу. Что для этого надо?

— Поставь пока чайник на огонь.

Набрав в посудину воды под жалобный скрип и хруст ломаемой древесины, Ефим Акимович вернулся к примусу как раз в тот момент, когда беловолосая девица сдернула последнюю дощечку и заглянула во внутренности почтовой тары — довольно плотно забитой разными бумажными сверточками и жестяными коробочками. Вытянула одну из них, зачем-то понюхала и положила на верстак, позволив сапожнику прочитать на плоской продолговатой упаковке невзрачную надпись «Чай плиточный Фруктовый» с уточняющей надписью пониже:

«Кизиловый».

Следом за первой плиткой появились «Малиновый» и «Фруктово-Земляничный», затем пошли бумажные пакеты с оттисками китайских иероглифов, вновь фруктовые чаи — беловолоска целенаправленно потрошила ящик, выгребая его содержимое на верстак. Как оказалось, ради того, чтобы добраться до замотанной в ткань большой лакированной шкатулки, внутри которой в специальных выгородочках-отделениях лежали толстенькие плитки прессованного чайного листа.

— Надо же… Выдержанный Шу Пуэр.

Поглядев на задумчивое лицо своего наставника, который как выяснилось — вполне разбирался в содержимом китайской шкатулки, Александра с легким интересом осведомилась:

— Любишь такой?

— Хм, да не то, чтобы… Просто в Москве как-то довелось один лабаз колупнуть — полгода потом вот такой же буржуйский чаек гоняли. А ты, значит, любительница?

— Я больше травяные сборы люблю. Это свадебный подарок: одна хорошая женщина скоро замуж выходит… Кстати, держи.

Взяв в руку прямоугольный пакет, Ефим по примеру ученицы недоверчиво понюхал плотную бумагу с какой-то китайской загогулиной по центру, потом осторожно вскрыл и скептически оглядел темно-зеленую плитку какого-то лекарственного сена.

— Лимонник дальневосточный с несколькими сопутствующими травами. Бодрит не хуже кофе, помогает печени чистить кровь, усиливает сопротивляемость к болезням, повышает выносливость.

— Да? Полезная штука.

Вернув надорванный уголок бумаги на место, сапожник-скорняк проследил за тем, как процесс выгрузки посылки пошел в обратном направлении: впрочем, на верстаке осталось пяток плиток фруктового чая и две с точно такой же закорючкой, как на упаковке в его руках.

— Ложись.

Аккуратно уложив плитку ценной травы на кухонный стол, он с готовностью пересел на лежак и растянулся во весь рост — и чуть подвинулся, давая место подсевшей блондиночке.

— Смотри в глаза.

Лиловый цвет радужки глаз начал сменяться чистым, и очень ярким фиолетовыми огнем. Последнее, что запомнилось Ефиму перед тем, как отъехать в бессознанку — что живые аметисты как-то странно замерцали, и…

— А?!?

Подскочив на лежаке и осознав, что он по-прежнему в своей подвальной биндежке, мужчина потряс головой, затем еще раз, попытался встать и упал лицом в подушку, больно подмяв под себя ослабевшую руку.

— Лежи спокойно.

— Э?..

— Лежи и дыши, как я тебе показывала; и не забывай делать остальные упражнения.

Кое-как перевалившись обратно на спину, мужчина обнаружил, что, во-первых, на улице уже вечереет. Во-вторых, пока он изображал Спящую Красавицу, беляночка прибралась на своей части верстака, попила чай и выставила