Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не бери эти, они плохие. У моей кошки от них расстройство, ее сразу рвет.
— А что ты посоветуешь?
— Сколько ей?
— Месяца два-три. Я ее подобрал на улице.
— Тогда, наверное, лучше не сухой корм, а консервы. — И показала баночки паштета с картинками, от которых слюнки потекут даже у хозяев, а не то что у кошек.
Я взглянул на ее тележку, она была еще пустая, как и моя.
— Давай пойдем вместе? — предложил я. — Тогда я смогу с тобой посоветоваться.
Клянусь вам, господин судья, это не была замаскированная попытка ухаживания, я вообще не умею завязывать знакомства. Это было просто желание перемолвиться с кем-нибудь словцом. В моем новом положении беглеца я переживал незнакомое состояние: страх молчания. Посреди людей, которые говорят на непонятном языке, Марике со своим школьным французским показалась мне оазисом. Мы познакомились, идя вдоль полок с моющими средствами; потом, глядя на синие картонки «Бариллы», обменялись банальностями по поводу итальянской кухни; у холодильников с морожеными продуктами я спросил, что это за странные моллюски с неудобопонятным названием; она пошутила насчет жирных, приторных гадостей, которые я набрал в отделе готовых десертов, и мы продолжали болтать до самых касс.
Наверное, Марике тоже не чужд страх молчания, наверное, не нужно быть беглецом, чтобы его познать, но в сущности, Марике тоже немного беглянка.
Мы вышли из супермаркета, нагруженные пакетами.
— Если тебе надоест питаться консервами, приходи ужинать в ресторан, где я работаю.
— А где это?
— На набережной, напротив мола. Если прийти к половине девятого, уже никого не будет, и мы сможем поболтать.
Я пошел туда на следующий вечер.
— Консервы уже надоели? — спросила она.
— Ага. — Но на самом деле мне надоело быть одному.
Я заказал мидии и картошку фри, их фирменное блюдо, и светлое густое пиво под названием «Mort subite».[22]
Марике исчезла в кухне.
Ресторан оказался пуст, как, впрочем, пустынная и мокрая улица, по которой я сюда шел. Деревянные столы и скамьи должны были напоминать кают-компанию на корабле конца XIX века, на шхуне, готовой отплыть в Ньюфаундленд. На самом деле это выглядело просто грубой мешаниной всего, что принято называть «моряцким». С потолка свисали бумажные гирлянды, а стены завешаны рыбацкими суднами вперемежку с фотографиями полного состава льежского «Стандарда» в красных футболках. Прямо напротив моего столика в толстой деревянной раме висел черно-белый снимок дородного усатого мужчины в шахтерской каске.
— Это Дуду, наш хозяин, — пояснила Марике, подоспев с мидиями, пока я рассматривал фото. — «Дуду» его прозвали на шахте. Он работал в Марсинелле, но когда в 56-м его старший брат погиб от взрыва в шахте, решил сменить обстановку и перебрался сюда. Сначала мыл посуду, потом стал официантом, помощником повара, и в конце концов ему удалось выкупить заведение.
Она села напротив.
Марике тридцать, у нее голубые глаза и тонкие белесые волосы. Она прямая противоположность Стелле: видно, что когда-то была очень хороша, но время ее не пощадило.
— Что ты делаешь в наших краях, сезон ведь еще не начался?
Совершенно невинный вопрос, без задней мысли, обычно его задают незнакомые люди, чтобы заполнить паузу. Для меня же, напротив, это вопрос на засыпку. Что я делаю в здешних краях? Соврать или сказать правду?
— Скрываюсь, — ответил я. С лицемерной уклончивостью, которая окутывала тайной то, что было неприглядной правдой.
«Скрываюсь» может означать уйму всего. Например, что я удалился сюда для размышлений или ушел от мира с целью найти самого себя: немного new age, но все же лучше, чем «я убийца, который прячется от полиции».
— А, значит, не одна я, — отозвалась она. — Я-то скрываюсь от моих земляков, я родилась километрах в тридцати отсюда, в сельской местности.
Господин судья, теперь я задам вам один вопрос. Вы меня не так хорошо знаете, но все-таки, неужели я похож на человека, располагающего к откровенности? Которому посторонние рассказывают свою жизнь? Я сам никогда не считал себя идеальным исповедником, и тем не менее, с тех пор как все началось, похоже, все хотят поверить мне свои тайны. Может, потому что бродяга не внушает опасений — слушает и идет себе дальше. Это как разговаривать с собственной собакой: изливаешь душу без ущерба для репутации.
— Не хочется возвращаться на родину, встречаться с бывшими одноклассниками.
— Почему?
— Потому что не знаю, что делать: злиться на них или сгореть со стыда.
Я промолчал, приглашая ее продолжать: чем больше она рассказывала о себе, тем меньше мы говорили обо мне.
— В восемнадцать лет я уехала в город. Ничего особенного, так все делают: богатые поступают в университет, остальные ищут работу, на несколько лет. Потом возвращаются обратно, но хоть могут сказать: «я жил в городе».
Она замолчала и показала на мое пиво:
— Дашь капельку?
— Конечно.
Она отпила и вернулась к разговору:
— Я уехала в Амстердам. Можно было в Гент, в Брюгге, но раз уж решила изменить жизнь, лучше большой город. Год проработала официанткой, как здесь, только там работа куда тяжелей. В квартале красных фонарей, в баре, он был открыт двадцать четыре часа в сутки, работа посменная, в том числе ночью. Платили мало, но давали жилье и еду. Я жила в комнате с одной моей ровесницей, Паулой. Она тоже была из деревни, откуда-то из-под Гильце-Рийен. К нам часто заходили выпить девушки, которые выступали в заведениях. Я имею в виду эротические спектакли. Ты когда-нибудь видел?
— Нет, я в Амстердаме был всего один раз, проездом.
— Как-то я спросила у одной, сколько им платят за эти их выступления. Она и назвала цифру по крайней мере вчетверо больше того, за что я горбатилась целый месяц. И добавила, что здешние театры постоянно ищут молоденьких девушек, особенно для лесби-номеров.
Я догадался, что будет дальше.
— Рассказала обо всем Пауле. Не знаю, всерьез я собиралась ей это предложить или просто хотелось пожаловаться, как мало нам платят. Она и говорит: давай попробуем. В первый же выходной мы купили билет и пошли смотреть спектакль, чтобы хоть представлять, что такое это лесбо. Мы тогда казались совсем девчонками, на входе у нас даже спросили документы. Посмотрели и решили, что так мы тоже можем. Никаких проблем, всяких там моральных сомнений, просто «у нас получится».
— Оказывается, начать так легко?
— И да и нет. В восемнадцать лет легко думать, что сразу добьешься успеха, заработаешь кучу денег, это помогает побороть смущение. Но смущение-то все равно остается, от него избавляешься только со временем. Я до этого даже на пляж не ходила без лифчика, представляешь, что для меня значило вообразить, как я занимаюсь любовью перед толпой народа. А вот поди ж ты…