Прошвырнувшись в несколько секунд по полям своих фантазий и еще больше запутавшись, я снова присела на бордюр фонтана. Из флэшбэка меня сверлили его почти черные из-за зрачков бусины с застывшим в них гневным упрямством: «Не думаю, а этим и занимаюсь». Что он этим все-таки хотел? Неуравновешенных мне хватало, я и сама старалась изо всех сил не сойти с ума. Именно трезвость и доброта – качества, которые не так давно охотно приписали бы какому-нибудь фармацевту, – были, на мой взгляд, лучшими достоинствами нашего времени. Остроумие, намеки, третьи смыслы – все это была отрыжка прошлой (то есть моей) цивилизации, и за них, как и за себя, становилось порой неловко.

А когда все-таки начался этот конец? И настоящее, момент, в который мы смотрели друг на друга, зевали, переваривали плюшки, спорили, происходило еще до конца или уже после? Наверное, еще до, если уж мы умудрялись пользоваться знакомыми грамматическими формами, и язык заводил нас на те же истоптанные тропки истории и тропов.

Кособоко вальсируя, земля в который раз собиралась на одном из оборотов потерять из виду свое, уже только одной ногой стоявшее в созвездии Девы солнце. Кажется, ей было невдомек, что мы так остро переживаем ощущение очередного конца. Щурясь от яркости снижающегося света, на прощание мы обошли весь скульптурный ансамбль так сблизившего нас сегодня фонтана. В центре, один на четырех разнузданных наяд, сын морского бога Главк с трудом удерживал в жилистых руках синусоиду своего вздыбленного судака. В небеса из него изрыгались родниковые струи.

Простая девочка может родить бога, а у божественных родителей запросто может вылупиться невыдающийся ребенок. Чтобы обрести бессмертие, как папа и мама, Главк принялся жевать магическую травку. Из-за этого нижняя часть его тела поросла коростой и превратилась в хвост. За желанную вечную жизнь он заплатил собственным уродством. Для скульптора этот вожделеющий монстр олицетворял победу человека над стихией, а Руссо в «Происхождении неравенства» упомянул о нем как о символе современного человека: с помощью искусств и науки, мол, он мыслит себя богом, но на самом-то деле – просто зверюга.

– Главк был монстром-одиночкой, чем-то вроде Альбатроса Бодлера, – я кивнула на бронзового нарика, на котором неподвижно сидели две чайки.

– Они лишь дальние родственники. Чайки боятся бури, а альбатросы могут нормально летать только в шторм. Никакой альбатрос не стал бы таскать со стола, – отпарировал мой всезнающий Цветочек, и, как всегда, был прав. Чайки-приспособленки сделались частью городского множества паразитов и попрошаек. А альбатросы (если они, конечно, не успели обмельчать до чаек) находились под угрозой исчезновения. Создатель расплавлял старое, лепил новое, ошибался, но старался ничего не выбрасывать: из одного титана можно было наделать множество карликов, а может, и наоборот.

Я помогла Флорину стянуть черную куртку. Он пытался ее надеть, но перепутал верх и низ, и мы от легких смешков нырнули в смех, словно в снег, смывающий серые мысли. Кстати, за время моей жизни он шел здесь только один раз. Но почти сразу растаял. Я совсем не скучала по нему. Может быть, только по тому, из детства, когда выходишь первой во двор и в новеньких сапогах скрипишь до арки, а потом оглядываешься и смотришь на глубокий, голубеющий под съеживающимся солнцем след.

– Возможно, Главк и стал уродом, но бабы-то его встречают как нельзя лучше. Очевидно, у него есть чем их порадовать, не это ли главное? – Посмеиваясь, Флорин стряхнул пепел в воду.

Старожилы рассказывали, что до середины прошлого века при переходе через площадь жившие неподалеку девочки-сиротки должны были отворачиваться, дабы не загрязниться срамным видом скульптур.

– Ханжи. И даже если ходят в церковь только два раза в год, все равно ими в глубине остались, – завелся он опять. Его сигарета подходила к концу. Фильтр окурка опоясывала серебряная надпись Фортуна.

Иногда, зайдя в какую-нибудь пустующую церковь, крадясь, чтоб на всякий случай не скрипнуть и не шаркнуть, я подозревала, что, кроме доживающих вдов, знатоков художеств, голодных сирот из третьего мира и исламских фундаменталистов, никому уже в этой колыбели католицизма не было до него особого дела. Конечно, как заведено, по средам и воскресеньям собирались толпы посмотреть на еле видного, увеличенного телеэкранами Папу. Еще – каждый год торжественно рождался чудо-мальчик, и тогда нужно было дарить подарки, даже если в кармане было пусто. Позволялось впасть в детство, объедаясь сдобным куличом после (или даже до!) праздничной мессы. По весне, уже взрослым, новорожденный трагически умирал, но потом всякий раз возвращался, и на радостях можно было поехать куда-нибудь с любимой или любимым. Церковь напоминала о приходских радостях детства, о давнем мистическом кризисе, а главное – о приличиях.

Бронзовые девахи когда-то считались неприличными, а значит, антиклерикальными. Именно потому они и были так симпатичны жителям этого города, когда-то породившего одну из самых современных и светских конституций, а теперь заглушающего гром колоколов криком своих оргазмов и автоматически пуляющего колючками острот в адрес собственных святынь. Общественный скандал здесь всегда был притягателен. Разгневанное студенчество сломало заборчик, в смятении поставленный градоначальниками вокруг фонтана, и в ногу с начинающимся двадцатым веком наяды сиганули в откровенность страстей, оскорбив мелкобуржуазную чувственность и оставив своих мраморных неоклассических сестер-пуританок в одиночестве прикрывать лобок, как это когда-то делали их прабабушки Венеры.

Сегодня мясистая нагота нимф не казалась опасной, а была скорее уязвимой, смешной и беззащитной и потому была мне особенно мила. Наяда Озера сладострастно обхватила шею лебедя. Местные, на языке которых слово птица было эвфемизмом мужского члена, не могли нарадоваться этой сценке, хотя вода, сочившаяся из горла придушенного пернатого, походила больше на бесцветную кровь, а лапы были скрючены скорей в агонии, чем в любовном экстазе. Другая, девушка-Океан, цеплялась за гриву дикого коня. Дева-Река любила морского змея и прямо-таки елозила по нему, но ей, бедняжке, как раз совсем не досталось воды. Струи никак не достигали ее ихтиозного тела.

Время шло, а постаревшие девушки его не замечали, и, всмотревшись в них еще раз, я вдруг опомнилась.

– Если хочешь, запиши номер моего мобильника, – бросила я на ходу, решительно устремляясь к банку.

– А я тебя подожду, – ответил он безжалостно уже из-за моей спины. – Как закончишь, заходи в Фелтринелли[33], я буду в античном отделе.

Пройдя через площадь, я оглянулась. В застегнутой куртке, в появившейся откуда-то шапочке, окаймленной его волнистыми волосами, скуластый, с бородой и скрещенными на животе руками, он и правда казался копией или, скорей, моделью скульптурных портретов пленных даков, которые когда-то украшали форум Траяна, а теперь смотрели с арки Константина или поражали своими размерами в каком-нибудь музее. И стоял он прямо под моей любимицей, четвертой нимфой – служительницей подземных вод. Непринужденно она возлежала на горбе дракона – отвратительного жирного чудища с пудовыми лапами и торчащими, словно недоразвитые крылья, жабрами. Опершись на левый локоть и задрав в небо правый, нимфа обращалась голыми грудями и животом к вокзалу, а выдающимся задом – к банку. Ее лицо было мечтательным, взгляд погружен в себя. Хоть щиколотки у нее и были широковаты, талия толстовата, а сиси же, наоборот, на зависть очень озорно топорщились, порой мне казалось, что это я сама забралась на таинственный и отвратный город Эр, который с ухмылкой несет меня в свою пещеру, сплевывая добирающуюся сюда по многокилометровым акведукам из речки Аньене воду Марция.