Однажды я зашла внутрь моря и увидела, что оно не было ни черным, ни синим, ни лазурным, ни серым, а было заполнено всеми цветами послойно.

Каждый месяц Надя отрывала лист от календаря.

В самом конце марта разбился Гагарин. Разбился, как разбивается чашка или стакан, падая со шкафа. Прекрасная вещь с нарисованной жизнью, но случайное движение превращает ее в осколки. Гагарин упал вместе с самолетом и разбился, как то́ска.

Матросы вышли из общежития строем. Женщины на улицах доставали платки. Они ловили слезы у уголков глаз, но некоторые даже не вытирались. Их носы краснели, капли текли по щекам, заползая в рот, стекая по подбородку, и особенно крупные достигали шеи или падали на грудь. Все женщины, оказывается, любили Гагарина. Я тоже чувствовала себя причастной к этой великой любви.

Значит, он уже не пройдет по Млечному Пути. И мне вспомнился человек в физкультурном костюме. Взглянув на подаренный мне соседом по купе шарик, я заметила, что красное пятнышко внутри чуть разрослось.

В эти дни черно-белый Гагарин с орденами и медалями или гораздо более милый, в скафандре, то грустно смотрел, то широко улыбался со щитов, со стен, со страниц газет. За несколько дней до его падения, задрав голову, я шла, а потом бежала за белой полосой самолета в небе. Когда она стала темно-синей, начался закат. Маленький самолетик, ярко выделяясь на алом, падал в сторону моря.

Взглядом я находила Млечный Путь и пыталась утеплить там какое-то пространство специально для Гагарина, но мое очищение от соплей и ушных пробок, несмотря на целебный морской воздух, было, как видно, еще неполным, и ничего у меня не получалось.

Всю весну и лето Гагарин оставался с нами, и каждое утро начиналось с его улыбки, которая так странно напоминала мне улыбку кого-то другого. И хотя он продолжал улыбаться, как всегда, теперь все говорили о нем в прошедшем времени.

В апреле цвели лиловым сливы, а кипарисы – желтым порошком.

Перед сном, под тусклым светом ночника, Надя заводила песенку о том, как «один лохматый пес праздновал рожденье». Ведь скоро и я должна была праздновать мой день рождения. Хоть все слова песенки на этот раз были понятны, они не очень-то веселили. Может быть, я тоже подцепила тоску.

В мае были штормы, и было зябко.

В июне начали цвести яблони. Газеты с Гагариным пожелтели.

В июле я стала коричневой, как негритенок, и теперь было ясно, что мой новый белый мишка, получивший в конце апреля имя Лютика Кинга, совсем не похож на меня.

Каждый день вещи и люди, которые должны были быть вечными, рушились и разбивались, но в любую погоду на центральной площади Ялты, на глыбе постамента, неподвижно стоял красно-гранитный гигант. С ним уж точно ничего не могло случиться. Даже в жару, когда все ходили в легких рубашках и платьях, на нем поверх жилетки неизменно было надето распахнутое пальто, а в руке зажата кепка. Другую руку он заложил за пазуху и смотрел вдаль, поверх всего. Оттуда ему было видно все до самого моря, а может, и дальше. Конечно, он тоже заметил падающий самолетик и знал, где и почему разбился Гагарин.

Вокруг ведущих к его постаменту ступеней густо росли синие ели с застывшими змеями корней. Чтобы научиться бегать, не падая, и сделаться «нормальным ребенком», я пообещала себе пробегать каждый день пять раз вокруг розового человека. Скорость превращала синюю хвою и постамент в лиловое кольцо. Сам же великан не был виден вблизи низкорослым, но все прекрасно знали, что стопудово он всегда оставался надо всем.

Коленки разбивались в кровь, и перед сном их мазали зеленкой. Я отдирала наросшую корочку и снова и снова кружила вокруг великана.

Злобный зеленый кузнечик, ты не отрекся от бега, и, хоть легкость и быстрота его тебе не были даны, спор с самой собой обежать хотя бы пять раз, а потом еще пять раз и не свалиться был все-таки выигран в самом конце лета.

А оно действительно кончалось. Оказалось, что время существовало и оно было разделено на кусочки, как хлеб разделен на ломти или манная каша – на емкости съеденных ложек. Куски и части времени заканчивались точно так же, как они. Кашу можно было есть по кругу, от более холодных краев подбираясь к центру, хлеб можно было кусать даже с середины. Ломти и ложки времени можно было начать растрачивать откуда угодно, но они были созданы для того, чтобы закончиться, хотя всем и очень хотелось сохранить их навсегда или подольше. Надя говорила, что осенью мы вернемся назад. Теперь повсюду цвели розы, и сладко пахло концом счастья. По вечерам нужно было надевать теплую кофту.

Иногда мать, которая ночевала где-то отдельно, брала меня на работу. Я уже знала, что журналист не только листает журналы, но и помогает выстукивать пишущей машинке слова. Я и сама готовилась сочинить повесть. Мне давали листы бумаги, и я писала не отрываясь. Однако, когда мой друг дядя Гриша-Капитан просил меня прочитать то, что вышло, вся рукопись превращалась в волнистые линии. Двадцать листов волнистых линий. В книгах я могла прочитать не только три слова, которые уже знала, но еще и слово «море» и некоторые другие, но в моих страницах не только я, но и сам Гриша-Капитан не мог толком ничего разобрать: «Здесь лишь волны», – говорил он. Это повторялось раз за разом, без исключений. Само море, по-видимому, входило внутрь листа, подменяя мною написанное. Может, это было его послание, которое ждало расшифровки? В дыму Беломора под ритм и позвякивание множества печатных машинок, под смех и разговоры я пыталась снова и снова понять, почему море затопляло мои слова.

Как-то раз дядя Гриша-Капитан подарил мне большую желтую раковину из Красного моря. Оно навсегда оставило на ней красные прожилки и брызнуло на щеки самого Гриши. Хотя Гриша был переменчивым, как море, мы могли играть с ним лишь в спокойные игры, потому что у моего друга была только одна нога. Вторую он потерял на войне. Где была эта самая война? «Посередь двора», – говорила мать и щекотала меня под мышкой.

«Нужно слушать все то, что молчит», – объяснял он мне и прикладывал к моему уху раковину. Там тоже громко шумело море.

«Смотри не потеряй и руку», – просила я мысленно и прижимала раковину с его огромной рукой как можно крепче к своей голове.

В тот день я ходила из стороны в сторону без дела. Мне больше не хотелось писать роман. Со стола на меня посматривал плюшевый, посеревший за эти месяцы Лютик Кинг, которого я решила называть просто Люкингом. В редакции все были какими-то подавленными, только три-четыре машинки постукивали неохотно. Я стояла, глядя в окно, и, словно из-под одеяла, расслышала, как дядя Гриша-Капитан сказал: «Сегодня мне стыдно быть русским». Машинки перестали стучать. Я обернулась. Он взял зеленую бутылку, которая всегда стояла под его столом, отпил из нее, поставил на место и, закрыв лицо руками, пробормотал: «Мы убили наших братьев». Я отняла раковину от уха.

– Тише, – зашипела мать.

– Не трясись, Котяра вышел, – буркнул дядя Гриша-Капитан и снова отхлебнул из бутылки, которая называлась Массандра.