– Нет, но теперь горничная оказывает ей помощь. Сядьте и будем продолжать наш разговор; этот несчастный случай прервал его в ту минуту, когда я хотел обратиться к вам с просьбой.

– Я вас слушаю, сын мой.

– Я уже признался вам, что я ни еврей, ни христианин и что не верю ни в Бога, ни в черта. Но несмотря на все это, мне жаль тех несчастных, которых случайность рождения обрекает на нищету, а потому, прошу вас, согласитесь принимать от меня помесячно некоторую сумму для бедных, увечных и сирот, вы знаете много таких… Если золото атеиста внушает вам отвращение, вы можете смыть его святой водой! – заключил он, лукаво улыбаясь.

Фон-Роте покачал головой.

– Слова, внушенные вам злым духом, навеяли на меня ужас, но ваши поступки доказывают, что Бог не совсем еще покинул вас, и я не вправе отвергнуть то, что осушит слезы многих несчастных. Итак, мой друг, я согласен принять ваше золото, не смывая его святой водой, так как благодеяние само смоет все зло, что к нему пристало. А теперь мне пора идти, но я хочу еще сказать вам, что глубоко скорблю о потере такого примерного христианина, который радовал бы меня на старости лет.

Растроганный Самуил опустил голову. Священник внушал ему симпатию, он вспомнил прошлое, и сердце его смягчилось.

– Так навещайте же меня почаще, чтобы обратить еврея на путь истинный. Говорят ведь, что терпение преодолевает все; мне не следует только сдаваться сразу, и я буду иметь удовольствие чаще видеть вас.

Отец фон-Роте улыбнулся.

– Хорошо, я каждый месяц буду приходить за вашими деньгами для бедных, но обещайте мне, милый мой Самуил, что если наконец дьявол выпустит вас из своих когтей и если вы почувствуете потребность молиться и сделаться христианином, то призовете меня крестить вас; внутренний голос говорит мне, что это исполнится.

– Конечно! Конечно! Обещаю вам, – ответил тот смеясь. Дружески пожав друг другу руки, они расстались.

Оставшись один, Самуил пошел в свой кабинет и взял книгу, но вместо того, чтобы читать, он размышлял о своем разговоре с отцом фон-Роте и о неизбежности объяснения с женой.

Легкий стук в дверь привлек его внимание.

– Кто там? – спросил он, сердясь, что его беспокоят.

– Это я, отвори! – ответил голос Руфи.

Молодая женщина была бледна, и глаза ее с ненавистью устремились на мужа, который смотрел на нее ледяным взглядом.

– Я вижу, что ты оправилась, – сказал он, подавая ей стул и садясь к бюро. – Надеюсь, этот первый опыт излечит тебя от твоих милых привычек. Подслушивать у дверей извинительно только лакеям.

Но Руфь не села, а продолжала стоять, слегка опершись о бюро.

– Этот опыт дал мне понять, что в твоем доме я занимаю худшее положение, чем те лакеи, о которых ты говоришь, – начала она глухим, взволнованным голосом. – Я ничего не знала об интригах Аарона и отца. Безумная! Я тебя любила! Я не знала и того, что ты ненавидишь и презираешь свой народ, хотя христиане оттолкнули тебя с отвращением. Но теперь, когда мне все известно, я не останусь более здесь. Я пришла тебе сказать, что освобождаю тебя от женщины, которую ты терпишь у себя поневоле, и возвращаюсь к отцу. Говори всем, что ты меня выгнал, я все возьму на себя, лишь бы мне не видеть тебя больше! Отпусти меня!

Самуил вспыхнул, она осмелилась сделать ему сцену, упрекать его и грозить скандалом!.. Но когда Руфь смолкла, задыхаясь от волнения, он скрестил руки на груди и насмешливо сказал:

– Так ты хочешь уехать, обвиненная в преступлениях? И только? – спросил он, задыхаясь от волнения.

– Да, я хочу, – ответила молодая женщина вне себя от гнева. – Разве я не слышала, как ты унизил меня до роли самки, годной лишь для воспроизведения потомства, которое сам же отец будет ненавидеть? Берегись, не унижай меня, или я обвиню тебя перед отцом и раввином, и тогда посмотрим, осмелишься ли ты повторить перед ними то, что поведал католическому священнику.

Самуил побледнел от злости. Он встал и подошел к жене. Холодная, беспощадная суровость сверкала в его глазах, звучала в его голосе, когда он, наклонясь к ней, сказал:

– Ты кончила? Теперь слушай меня и сообразуйся с моими приказаниями. Ты никуда не поедешь, потому что я запрещаю тебе оставлять этот дом. Что ты скажешь своему отцу, для меня безразлично; что же касается раввина, он не станет даже слушать тебя, так как боится, чтобы я не обратился в христианство. Я не считаю тебя участницей интриг твоих родных, но чтобы ты могла «ошибаться» в моей любви – это ложь, ты не могла не видеть моей холодности. Одумайся прежде, чем идти в синагогу, я не потерплю скандала, о котором заговорит весь город! Ты забываешь, что я имею право развестись с тобой, но ты этого права не имеешь. Мы не какие-нибудь шинкари-евреи, семейная жизнь которых никого не интересует. Ты – жена миллионера Мейера, барона фон-Вельдена, и останешься ею, такова моя воля. Тебя оскорбило то, что я сказал о наших наследниках? Так я должен тебе напомнить, что закон Моисея смотрит на деторождение как на главное назначение женщины…

– Я не хочу детей от тебя, они были бы мне ненавистны! – возразила Руфь, дрожа от волнения.

Самуил, как бы не слушая ее, продолжал:

– От тебя зависит сделать себе сносную жизнь: если не хочешь слышать неприятных вещей, не подслушивай под дверью; затем это первый и последний раз ты смела прийти ко мне спрашивать отчета о моих словах. А теперь ступай к себе, мне нужно работать. Довольно этой сцены на сегодня.

– А с меня навсегда довольно того, что я узнала, – глухо проговорила молодая женщина.

Когда дверь закрылась, Самуил сел и облокотился на стол. Все происшедшее было для него новой неожиданностью. Он считал Руфь слишком ограниченной и боязливой, чтобы не довольствоваться всем тем, что он ей доставил; а она вдруг возмущается, обвиняет, угрожает! В своем слепом эгоизме он не подумал о том, что молодая женщина имела на него свои права и что он оттолкнул ее жестоко и грубо, чего никогда не позволил бы себе в отношении Валерии, как бы та ни была перед ним виновата.

– Ах, эта проклятая женщина наделает мне еще много неприятностей! – заключил Самуил свои размышления.

Но он ошибся. Руфь приняла известную манеру держать себя и не изменяла ей. Она хранила упорное молчание и даже не отвечала мужу, когда в тот же день за обедом он объявил ей, что завтра они едут вместе в оперу. Она только кивнула головой. В последующем не произошло никакой перемены в их отношениях. Руфь оставалась немой и холодной, тщательно избегала присутствия мужа, молча сообразовывалась с его приказаниями относительно хозяйства и никогда не нарушала правила, когда он приглашал на какой-нибудь вечер. Он всегда находил ее нарядной и готовой, но безмолвной, как механическая кукла.

Сначала Самуил был очень удивлен, но вскоре вполне свыкся с этим новым образом жизни и даже полюбил его. Присутствие жены перестало его стеснять, и мало-помалу он снова возвратился к своим холостяцким привычкам: ездил один к знакомым, проводил вечера в клубе и брал Руфь с собой лишь тогда, когда представлялась какая-нибудь необходимость.