– О Валерия! Ты еще любишь меня, если наша встреча вызвала слезы! – прошептал он, прижимая платок к губам. Затем он спрятал его на груди и, прислонясь к спинке скамейки, мыслями унесся в прошлое.

Рауль, не танцевавший вследствие нервной болезни головы, искал спокойного уголка и поместился наконец в мягком кресле, стоявшем в глубине амбразуры окна-балкона, отделявшегося от смежной комнаты тяжелой портьерой. Несколько минут спустя по ту сторону портьеры послышались шаги.

– Сядем здесь, Эмиль, – сказал кто-то.

– Хорошо, но слушай то, что я начал тебе говорить. Заметил ты, Карл, что княгиня Орохай танцевала с банкиром Мейером, с недавних пор превратившимся в барона Вельдена? У этих сынов Израиля настоящая мания приобретать дворянские титулы. Но кто позволил себе представить его княгине Орохай? Довольно неприятно уже то, что Кирхберг любит приглашать к себе подобных людей, но навязывать еврея такой особе, как княгиня, по-моему, большая дерзость.

– Послушай, – проговорил, смеясь, тот, которого назвали Карлом, – я расскажу нечто более пикантное. Все знают, что дела графов Маркош были расстроены до последней степени и что их ожидало разорение. Но в ту пору, не знаю каким образом, Мейер влюбился в графиню Валерию. Сознавая, что мало кто будет жаждать породниться с ним, он забрал себе все обязательства обоих графов и, заручившись этими документами, сделал предложение. Надо полагать, что предложение это было принято, так как в течение некоторого времени он очень часто посещал семью графа и они даже отдали ему визит в его Рюденгорфском имении; кроме того, к нему ездил священник, приготовлявший его к крещению. Но встретился Орохай – и все изменилось: ростовщику заплатили и выгнали его вон.

– Откуда же ты знаешь все эти подробности? Официально ничего не было известно об этой помолвке.

– Конечно. Тут нечем было похвастаться. Но я имею эти сведения из верных источников. Отец мой знает одного делового человека, который сам продал векселя графа Маркош главному поверенному банкирского дома Мейера, собиравшему их повсюду. Кроме того, жена этого самого еврея держит модный магазин, а одна из ее мастериц много лет работает на мою мать и моих сестер. Эта девушка знает все подробности и рассказывала нам о посещениях Мейера, о его предполагаемом крещении и покушении на самоубийство, которое вызвано было помолвкой князя и княгини. И мне было очень забавно видеть красавицу княгиню, танцующую со своим отставным женихом; она казалась очень взволнованной. Как знать, быть может, он ей и нравился? Он очень красив!

– Вот какая история! Однако, слышишь, заиграла музыка, пора идти отыскивать наших дам.

Рауль жадно слушал и бесился. Когда шаги этих двух болтунов стали удаляться, он взглянул им вслед. Один из них был пехотный офицер, другой штатский и совершенно ему незнакомый. Взволнованный, князь снова опустился в кресло, и горькое сомнение охватило его душу.

– Так вот тот человек, которому была обещана Валерия. Он, бесспорно, красив, в его наружности и манерах нет ничего, выдающего его происхождение. Что, если он действительно ей нравился? – с подозрительной ревностью Рауль стал припоминать и разбирать все непостижимые случайности, которые происходили после его помолвки: странная грусть Валерии, ее внезапный отъезд в Неаполь, расстройство нервов, продолжающееся до сих пор, и ее болезнь в день свадьбы. Кровь бросилась ему в голову: ужели он был обманут и ему предпочли… еврея? Затем он вспомнил доброту Валерии, любовь, которую она ему выказывала, ее чистый светлый взгляд и отбросил всякую мысль об измене. Тогда злоба его обратилась на Самуила и Кирхберга; на первого за то, что втерся в общество, которого был недостоин, а на второго за то, что он осмелился представить его жене такого кавалера.

– Вот что выходит, когда человек изменяет своим правилам, – проворчал он вставая. – Если бы я не повел Валерию сюда, где всегда рискуешь столкнуться с какой-нибудь дрянью, то не было бы повода к этим ядовитым сплетням.

Взбешенный Рауль стал искать хозяина дома, он хотел попросить его быть более разборчивым, представляя Валерии танцующую молодежь.

Найдя барона, он сказал ему, что желает с ним поговорить, и для большего удобства вошел с ним в зимний сад. Остановились они у группы деревьев, не подозревая, что по другую сторону все еще сидел Самуил и что, таким образом, разговор их мог быть услышан.

– Что с вами, князь? Вы, кажется, очень взволнованы, – спросил барон, немного удивленный таинственностью беседы.

– А вот что, мой милый барон. Только что я узнал, кто тот человек, которого вы мне представили под именем барона Вельдена, и должен был выслушать, как мои знакомые выражали справедливое удивление, что он танцевал с княгиней. Я не оспариваю ваших взглядов, но не могу отказаться от тех, в которых был воспитан; я мирюсь с тем, что в вашем доме рискую встретить евреев, но прошу вас не подводить их к моей жене. Я чувствую непобедимую антипатию к этим ростовщикам, которые покупают себе дворянские титулы, чтобы унижать их.

Барон чувствовал себя крайне неловко, но оправдаться не успел, так как его смутило еще более неожиданное появление из-за деревьев бледного как полотно Самуила, который встал перед Раулем.

– Я не ростовщик, князь, – сказал он дрогнувшим голосом. – Вы дадите мне удовлетворение за это оскорбление. Предоставляю вам выбор оружия.

Рауль смерил его насмешливым взглядом; обычное спокойствие, казалось, возвратилось к нему, и красивая голова гордо откинулась.

– Крайне сожалею, господин Мейер, что не могу дать вам удовлетворение, – холодно ответил он, отчеканивая каждое слово. – Я могу драться только с равным мне, то есть благородным по рождению. То, что я сказал, не может вас оскорбить: вы – израильтянин, а мнение об этом народе давно установлено. Я знал одного еврея, который, полюбив девушку, спекулировал на разорении ее родных и, собрав в свои руки все их долговые обязательства, заставил несчастную выбрать одно из двух: его или бесчестие ее родных. Подобный поступок хуже ростовщичества, по мнению каждого честного человека.

Еще раз смерив Самуила взглядом холодного презрения, князь повернулся и ушел. Бледное лицо Самуила вспыхнуло, и он пошатнулся.

– Успокойся, друг мой, – говорил барон, сжимая ему руку. – Я его образумлю и обещаю вам устроить это дело. Я не потерплю, чтобы в моем доме оскорбляли кого-либо из моих гостей.

– Мне тоже очень жаль, что оскорбление было нанесено в вашем гостеприимном доме, – ответил Самуил, стараясь овладеть собой, – но ваши родные оправдали бы князя. Довольно и этого бесславия, а теперь я и сам не хочу драться с ним. Только позвольте мне удалиться, так как вы понимаете, что я не в силах более оставаться на балу.

Взбешенный и огорченный барон проводил его до прихожей, решив в душе загладить это неприятное столкновение и доказать Самуилу, какое уважение он ему внушает.

Трудно выразить, в каком ужасном настроении вернулся домой Самуил. Бешенство, отчаяние, оскорбленное самолюбие и жажда мщения бушевали в нем. Он всю ночь проворочался в постели и лишь к утру тяжелый, лихорадочный сон успокоил его возбужденные нервы.