видела, что тот один, но была убеждена, что Лаврентий задумал нечто невероятное, более величественное, чем прошлая его дерзость. И хотя предметом его нового замысла мог быть только император, император, о приближении которого уже вещали гобои, Анна не соображала, должна ли Лаврентию помешать, а помешать – это значило отказаться от задуманного ею. И, сознавая, что все равно загнана в тупик и если не выстрелит и не убьет начальника полиции, то одинаково будет где-либо придушена, Анна в конце концов решила дать Лаврентию действовать первому и усмотреть, что из этого выйдет.

И тотчас беспокойство исчезло и сменилось чувством полнейшего удовлетворения. Как весело будет, если он убьет Рукоблудного или натворит здесь невероятных бед. И с восхищением, которое, она пыталась себя в этом уверить, испытывала уже однажды, повстречав Лаврентия с Василиском, Анна взирала на героя, стоявшего у входа на возвышении и парившего над собором. Солнце, проникая сквозь радужные стекла, рассыпало вокруг Лаврентия связки горных цветов и отбрасывало от него тень так, что привиделось пораженной разницей между ним и чиновным людом Анне: вся площадь здания покрыта Лаврентием и растворяются в нем уроды, толпящиеся вокруг, и те, что втекают вереницей в собор, новые и еще, сильные мира сего, предшествуя императору.

До чего были отвратительны существа, наполнявшие собор, а еще более потрясающим оказался вид тех, что входили в него. Шествие открывали мальчики, все по два, одетые в малиновое сукно, в штанах слишком узких и подчеркивавших гнилые и искривленные ноги. Бескровные лица их отображали пороки в зачатке. Но на мордах тех, что с посохами и в золотом расшитых кафтанах шли за ними, пороки были написаны с прилежанием, и, глядя на впадины и горбы, шишки и язвы, украшавшие царедворцев, Лаврентий все более изумлялся. Изумление это сменилось брезгливостью, когда появились старики, уже совершенно разложившиеся, так что нельзя было определить, как еще держатся. Но, сколь ни было велико отвращение Лаврентия, начавшее осложняться страхом, все оказалось ничтожным в сравнении с чувствами, им овладевшими: задрожал, окаменел, обмер, увидев императора.

Замыкая шествие, сгорбившись, потирая вечно потные руки, тряся рыжей и с проседью бородой, выступавшей на восковом лице, блуждая беспокойным взглядом выцветших, но переполненных кровью глаз, вылинявший, обрюзгший, одряхлевший, передвигался одетый в шутовской костюм брат Мокий, направляясь к царскому месту и неслышно ступая по мрамору церкви.

Рука Лаврентия, сжимавшая лист и уже поднявшаяся было, так и застряла в воздухе. Полный смятения, следил молодой человек, как брат Мокий дошел до трона, приложился к кресту и занял место под украшенным двуглавыми орлами балдахином. Не верил ушам разбойник, когда услышал: “За императора Мокия помолимся”. Вот этому подать прошение, жалкому самозванцу, однажды уже наказанному, такой – что в силах? Разве сумеет распутать противоречия, завязанные в течение истории и в петле которых Лаврентий гибнет? Вдохнуть жизнь в обескровленный мозг? Сможет ли воротить травам шум, отчетливость снеговым гребням, и неподвижность дрожащей руке, и пустому необновляющему сну сновидения? Примирит ли со всем пройденным, оное сделав подходящим для беззубых рассказов внукам и внучкам?

Но, когда Лаврентий вспомнил о злоключениях последнего года, он заставил себя поверить, что брат Мокий все может. Брат Мокий простит его, ведь он свой, близкий, поймет, что Лаврентий заблудился, наказан по заслугам и что пора вернуться на лесопилку, к прежней скуке, трудовой и нищенской.

Все-таки не сошел ли Лаврентий с ума? Как это убитый юродивый, похороненный там, на кладбище, не только живет, но и держит империю, властвует над нечистыми? И что он жив, убиенный, еще так сяк, а как же это святой подвижник якобы, а присмотришься, руководник, великий князь тьмы, и прочая и прочая. А исчадия не были ли слабым подражанием их императору? А бесчинства капитана Аркадия? Зверства стражников? Чиновничий произвол? Выдумщиком всех преступлений, опутавших горы и плоскость, не был ли этот хам? И подумать только, чего Лаврентий не перенес из-за его святости, которая на деле была грехом.

И теперь клянчить, унизиться, согнув колена, сдаться на милость и признать разврат, миром правящий? Или лучше прикончить гада?

И, однако, там высоко, высоко, над праведной деревушкой, среди ледопадов и звезд, Ивлита ждала Лаврентия, примиренная со злом ради будущего ребенка.

Чего только Лаврентий не натерпелся из-за этой женщины! И всего мало, надо идти на новые унижения, смертельные, снова пресмыкаться и, быть может, после смерти даже. “Не союзница ли Ивлита брату Мокию”, – мелькнуло в голове у молодого человека.

Служба приближалась к концу. Кадильный дым наполнял собор, и солнечные лучи уже не просачивались вовсе сквозь сизую толщу. Вечно усталое лицо Рукоблудного еще более посерело, обтаяло, а сам скрючился. Анна переглянулась раза-два со стоящими рядом полицейскими, но оттягивала дело. Ибо, по мере того как время уходило, в ней крепло восхищение молодым человеком, и она уже не хотела, чтобы тот совершил покушение, наоборот, задумала ему помешать. Ведь он же будет схвачен полицией, избит, повешен, этот единственный порядочный человек. Надо спасти его; и, как ни приятно увидеть Рукоблудного распростертым, судьба лаврентиева дороже.

Духовенство столпилось около императора. Обряд кончился. Снова выстроились кривоногие юноши, раззолоченные похабники, заживо усопшие старцы. Тронулись к выходу. Лаврентий снова поднял бумагу и, спустившись со ступеней, протиснулся сквозь ряды, отделявшие его от шествия. “Подать или нет? Унизиться или убить?” – все еще повторял он. Анна не спускала с него глаз и, узрев, что императора и Лаврентия разделяет десяток шагов, не больше, вот-вот столкнутся, выдернула из сумочки пистолет, целясь в императора. Но рука кого-то, кто следил за Анной достаточно внимательно, с силой подбросила ее руку.

Выстрел раздался, и пуля, пролетев над императором, поразила написанного на стене младенца.

15

Ивлита сошла к людям. За верховным примирением решила искать болота житейского. Морозные ночи, начинавшее блекнуть солнце и одиночество мало подходили ее положению и будут вовсе не годны для новорожденного. Надо жить с людьми.

В деревушке, куда Ивлита вернулась на следующий вечер после пожара, ее встретили с напускным безразличием. О том, как поплатились крестьянки за нападение, здесь уже знали и потому о враждебных действиях против беременной не было и разговора. Ее чуждались, с беспокойством глядя на неуклюжий живот, и только. Однако, какие предрассудки горцами ни руководили, Ивлита была столь богата, что отказаться от ее предложения продать ей один из домов значило упустить редчайшую сделку, и в тот же вечер Ивлита стала, за кипу отсыревших в пещере денег, владелицей свайной постройки, недавно сколоченной поблизости от хлева