В теплом волнении толпы меня влекут к выходу, под аллилуйю певчих. Лица сияют. Пасхальный поцелуй – как знак качества этой ночи.

И без слов домой. Урси, Дани, простите. Я не могу сейчас говорить. По пути домой я прикрываю рукой зажженную свечу, чтобы она не погасла.

Свечи несут и другие, как светлячки. Несут святой огонь. Желтый Бог, Бог воскресший. Превознесу Тебя.

Десять лет спустя я отмечала Пасху в Ленинграде. В этом многомиллионном городе лишь немногие церкви были открыты для богослужений; Советы держали под контролем религиозную жизнь своих граждан. Я выбрала Никольский собор у Театральной площади, выкрашенный в голубой цвет барочный двухэтажный храм с луковичными куполами, включающий в себя две церкви: низкую безкупольную церковь для крещений и отпеваний, и роскошную верхнюю с высоким иконостасом, галереей и открытым купольным пространством.

Поздним вечером я навещала друзей на соседней улице Декабристов, в нескольких шагах от канала Грибоедова, где я бродила по следам героев Достоевского. Дом Раскольникова и Мармеладова найти было легко. Округа, конечно, не гнусная, но задние дворы, как и прежде грустны. Вот и на лестнице в доме 21 по улице Декабристов пахло плесенью и отбросами, многие ступени были разбиты, повреждены. Тем удивительней была атмосфера в квартире моих друзей. Книги, картины, фортепиано, красиво накрытый стол. Она была балериной в Кировском театре оперы и балета, он – театровед. Меня угощали чаем с вареньем, сладкими оладьями и пирожными из лучшей ленинградской кондитерской, легендарного «Севера» на Невском проспекте. Спасибо, спасибо. И дружеская болтовня, и все новые строки стихов, следовавшие одни за другими. Мы быстро перешли на литературу и – как бы в сторону – на официально предосудительную. Платонов, Мандельштам. Часы пролетели в одно мгновение. Но ни Галя, ни Юра идти со мной на полуночную службу не захотели. Я пошла одна.

В одиннадцать часов в церкви было так многолюдно, что место мне нашлось лишь на галерее. Только чтобы стоять, потому что в православной церкви нет мест для сиденья, только подобие лавок для старых и немощных. Тесной толпой стоят верующие, среди них много пожилых женщин, с покрытой головой, в пальто. Они будут так стоять несколько часов, пока кто-нибудь не упадет. Санитары готовы, обмороки случаются часто. В спертом воздухе, в чаду, на пустой желудок, с бесконечными монотонным пением, четыре часа без перерыва.

В притворе на столах разложена праздничная еда: крашеные яйца, куличи, цилиндрической формы пасхальный хлеб из пшеничной муки, и белые пирамиды пасхи, пасхального блюда из творога.

Еще до начала богослужения царит деловитая суета. Зажигаются свечи, все крестятся перед праздничной иконой. Диаконы, в одежде с развевающимися широкими рукавами, прокладывают себе дорогу в толпе. Шепот и молитвы. Напряженное ожидание. И вдруг: колокольный звон. Светлый, триумфальный, почти необузданный. И сквозь этот звон возглас священника: Христос Воскресе! И словно радостный трепет пронесся по церкви. И ликование толпы: Воистину воскресе! Раз, два, три. Затем появляется Свет: два прислужника со свечами становятся перед иконостасом, за ними появляются несущий крест, дьяконы и священник. Пока процессия идет к главному порталу, по храму передается Свет, от свечи к свече. И все сливаются в едином пении: Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити. Пение удаляется, приближается, удаляется, приближается. Трижды процессия обходит церковь. Когда она появляется снова, все сияет теплым светом. Лица, руки, иконы. Сияет парчовое облачение священника, который склоняется перед иконой Воскресения Господня. И сияние сохраняется, и даже будто приумножается. Как и страстность литании. У Господа, должно быть, русское ухо, думала я на своей галерее. Должен смилостивиться. От этого монотонного экстаза повторов. Которые длятся несоразмерно долго. И еще, и еще. Хор, диакон, хор, паства. В промежутках рефрен этой ночи: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ! Бесчисленное количество раз повторяется этот пасхальный тропарь. Пока бабки, прежде стоявшие ровно, как стволы березок, не начинают раскачиваться. Ноги в ботах тяжелеют, но Господь убережет, не подкосятся. Христос воскресе! Воистину воскресе!

Моя усталость переходит в состояние светлых сумерек. Я все вижу, все слышу, крещусь вместе с русскими, и парю как на облаке, отсутствуя-присутствуя. Он мог бы длиться вечно, этот секундный сон счастья. Мне ничто не мешает. Ни теснота, ни спертый воздух, ни эта толпа, в которой я не знаю ни души, ни поздний час, ни легкая головная боль. Я отдаюсь происходящему. Сила его притяжения открывает мне сердце.

Мы семья, пронзает меня, когда звучит последнее «Христос воскресе!». Кого волнует, кто я и откуда.

Было четыре часа утра. Еще глубокая ночь.

Часть толпы потянулась к выходу, другая осталась в церкви, перешептываясь, переговариваясь даже вполголоса. Куличи складывали в принесенные с собой корзинки, яйца в сумки и кульки. Некоторые верующие стояли неподвижно, как вкопанные, в руках горящие свечи, со светом которых они не могли расстаться. В их горестных лицах читалась надежда на утешение. Надежда на эту ночь.

Куда теперь? Метро закрыто, автобусы, трамваи не ходят. Мой Васильевский остров находится на другой стороне Невы, не добраться, потому что мосты разведены. Юра и Галя спят, их предложение переночевать у них я отклонила. Нет, уж если так, то нужно праздновать, бодрствовать всю ночь.

И тут я увидела людей, они спускались в нижний храм. Я присоединилась к ним. Их было много. Они присаживались на пол, подкладывая под себя пальто и сумки. Многие достали яйца и куличи, начали есть. Тихо переговаривались. Другие спали в странных позах, словно усталость настигла их внезапно и скосила. Кучка потерпевших кораблекрушение, пронеслось у меня в голове. Ночлежка Горького. Или так: народ на пути к Земле обетованной. И я с ними? О чем речь, ведь я же здесь, вот и ответ. Одна женщина с улыбкой предложила мне кулич. Девушка, возьмите! Я с благодарностью протянула руку. И ела вместе с ней.

Они были щедры, естественны, милосердны. Даже когда сидели на корточках или лежали. Тепло стада, подумала я и с удовольствием опустилась на пол. Бутылки с водой пошли по кругу. Кто-то делил с соседом и глоток вина. Здесь все доверяли друг другу, что в обычной жизни было невозможно. Люди объяснялись друг с другом на языке веры. И это означало единство. Единением в мире, который не имеет никакого отношения к тому, другому, непрозрачному, даже враждебному миру.

Около пяти утра первые обитатели нижнего храма начали вставать. Слегка шатаясь, очумевшие от ночного бдения или короткого сна. Застегнули пальто, надели шапки или повязали на головы шерстяные платки. Я ждала рассвета.

Теперь поднялась большая часть, потянулась на улицу.

Стадо рассеялось.

Общность судьбы распалась.

Я вышла на бледный, холодный утренний свет, разогнавший сияние пасхальной ночи как сон. Дрожа, я стояла на трамвайной остановке, сжимая в кармане пальто огарок свечи. Это вещественное доказательство пасхального счастья.