Н.: Значит, ты думала об избавлении.

Ну, в силу своего разумения и об этом тоже.

Н.: И никаких проблем с пубертатным периодом?

На первом плане нет. В месячные у меня бывало плохое настроение. Но кусаться и царапаться мне не хотелось. Бубер был увлекательнее.

Н.: Увлекательнее?

И поэтичнее. У него я прочла о «большом свечении нутра мира».

Н.: Звучит мистически.

Может быть. У Бубера я еще нашла и высказывания, подобные этой фразе рабби Шломо из Карлина: «Хуже всего, когда под действием дурных побуждений человек забывает, что он царский сын».

Н.: Не обидишься, если я припишу тебе «синдром принцессы»?

Обижусь. Одно с другим вообще никак не связано. Мы говорим не о притязаниях на роскошь, и не о flle à papa, папиной дочке, каковой я в самом деле и являлась.

Н.: Значит, говорим о достоинстве?

О достоинстве, радости, благодарности.

Н.: Религиозное кредо.

И это тоже.

Н.: Religio означает установление связей. Но именно связи тебя и пугают.

Потому что на людей надежды нет.

Н.: А на Бога есть?

Я всегда хотела в это верить. И хочу до сих пор.

Н.: Это говорит о потребности в защите.

Не могу отрицать.

Н.: А любопытство?

Любопытство к чему?

Н.: К непредсказуемому, незапланированному, случайному.

Любопытной я была всегда. Отсюда мое любовь к путешествиям, страсть к чтению, неутолимое желание заглянуть за забор. И моя жажда обновления.

Н.: Но беспокойной тебя не назовешь.

Я ни спокойная, ни беспокойная, просто в движении.

Н.: Это напоминает мне о твоих цветных снах, которым можно только позавидовать, и в которых ты, очевидно, всегда в действии.

Даже если движение, о котором я только что говорила, внутреннее.

Н.: Внутреннее движение с вылазками вовне?

Да.

Н.: И что же произошло в 1960 году в плане «движения»?

Я поехала с группой на экскурсию в Рим. Дневник, который я вела во время поездки, занял толстую тетрадь. С того времени я уже не переставала писать.

Н.: Почему именно Рим?

Предложил наш учитель религии. До Рима я с родителями не добиралась. Кроме того, речь шла не просто об экскурсии, но и о своего рода паломничестве по святым местам, с богослужениями в древних катакомбах, базиликах и т. д.

Н.: И камни заговорили?

А как же. Стены, плиты гробниц, руины. История двух с лишним тысячелетий. Я была как в трансе.

Н.: Вы все время ходили вместе?

Нет. В руках с книгой Вернера Бергенгрюна «Воспоминания о Риме» я однажды прошла вдоль римской городской стены, в компании с подругой. Это была инициация.

Н.: Но не Рим в катакомбах.

Под землей мне всегда жутко. Светлыми были вечерние богослужения в маленькой церкви Санта-Мария-ин-Космедин и базилике Святого Климента. Дневной свет смешивался со светом свечей, мрамор мягко мерцал. И можно было почувствовать, что наша латинская молитва – звено в бесконечной цепи таких же молитв. Все было наполнено этим.

Н.: А там не возникает чувства опоры?

Неразрывность рождает чувство защищенности. Единения. «Я» теряет свою значимость.

Н.: В Риме учишься смирению.

Скромности, во всяком случае. Перед лицом могучей силы истории, которая не просто прошла.

Н.: Колизей с бешеным дорожным движением довольно оживленное место.

И холмы с влюбленными парочками.

Н.: Под апельсиновыми деревьями.

Пиниями. Кипарисами.

Н.: Тебе нравятся кладбищенские деревья?

Почему кладбищенские? Они благоухают в каждом саду, и в Остия Антика тоже. Камень и кипарисы – вот тебе и мой юг.

Н.: Только без моря.

Тут ты прав.

Н.: Какого цвета Рим?

Я помню множество охристых тонов. И белый цвет чаш фонтанов, мраморных лестниц, обломков колонн, моста Тиберия.

Н.: О Ватикане ни слова?

Пожалуй, нет. Я не люблю помпы, демонстрации силы, холода собора Петра. Едва появлялась возможность, я тут же оказывалась в какой-нибудь небольшой раннехристианской базилике, стояла перед круглой аспидой и любовалась мозаикой. Вот это соразмерность. Бог обитал в бедности по соседству.

Н.: Как в Санта-Прасседе.

Где полощется белье на ветру. И в полуденной жаре бродят только кошки, от тени до тени.

Н.: Какое время года?

Сентябрь. Жаркий сентябрь. Тибр вонял.

Н.: Что не редкость. Но что было в действительности?

В действительности?

Н.: Никакого чуда в Риме не произошло?

Если ты об озарении, то нет. «Уста истины» не сомкнулись, луч света меня не коснулся. Но у меня было ощущение сопричастности, словно это со мной уже было, здесь и вообще. Чувство близости было велико.

Н.: Тебе не хотелось остаться?

Нет. У рабби Нахмана есть об этом: «Если кто противится и не хочет странствовать, будет он непоседлив и беспокоен в доме своем». Рим укрепил меня в желании странствовать.

Еще больше следов времени, чем в Венеции и Триесте, я видела только в старых каменных стенах Рима. Они вели глубоко в недра истории, одним махом сквозь века. На каждом шагу земля могла провалиться, освобождая лежащие глубже пласты. Город был одним огромным палимпсестом. И то, что он не скрывал свой возраст, делало его таким элегически-притягательным.

Едва ступив ногой на римскую мостовую, я поняла, что это случилось: мне хотелось только идти и смотреть, идти и смотреть, до изнеможения. И опять с начала. Это была близость с первого взгляда.

Путешествие в Рим почти мгновенно позволило мне осознать, чего мне так не хватало в Цюрихе: поэзии упадка, полного жизни хаоса, трещин в балках перекрытия. Исключительно чистые, отполированные поверхности. Нет ни бродячих кошек, ни любопытных женщин, высовывающихся из окна, ни белья, которое полощется на ветру. Весь город вылизан, словно противится прикосновениям.

И моя дорога в школу оставляла меня равнодушной. Настолько, что я – пешком или в автобусе – предавалась своевольным мечтам и воспринимала внешнее смутно, словно оно лишь касалось моих фантазий.

Что-то во мне хотело вырваться из обыденности, из этих, казалось бы, упорядоченных отношений. Я еще живо помнила Триест, его солдат, обветшавшие фасады. Меланхолию многонационального города, который при ветрах бора и сирокко борется за свое лицо. Суматоху, суету и внезапную тишину в часы сиесты.