Похороны, третий день, седьмой, девятый, сороковой… Зять умершей – Варужан, никогда до этого не проявлявший слабости перед алкогольными напитками, неожиданно дрогнул – коньяк в доме лился Ниагарским потоком. Один из сыновей этого доблестного зятя, то есть внук старушки, вернулся с похорон бабушки в Москву и, чтобы как-то взбодрить родителей в Ереване, отпустил в общем-то грубоватую шутку – он послал телеграмму следующего содержания: «Долетела благополучно. Дедушка встретил хорошо. Не волнуйтесь, у меня все в порядке. Целую, ваша бабуля». Муж-то этой старушки, понятное дело, давно помер. Вот внук-то и пошутил. Мол, встретились на том свете, все нормально. Но, как ни странно, шутка дома пришлась по вкусу. Этот зять – Варужан – взял телеграмму и торжественно водрузил ее в сервант. Когда приходила очередная партия соболезнующих, а они шли косяком все сорок дней, почтительный зять наливал коньяк по стопкам и провозглашал:

– За мою тещу. Святая была женщина.

Люди думали и шептались между собой:

– Какой человек, а?! Какой души! Как за свою тещу переживает! – и жалели его. – Варужан, не переживай так. Она отмучилась, да будет земля ей пуховой периной.

А Варужан опрокидывал очередную стопку коньяка и спокойно соглашался:

– А я знаю. Я телеграмму получил, – и с достоинством доставал телеграмму и прочитывал ее, вконец обескураживая своих слушателей…

Разные истории бывали со смертью. И у нас не обошлось без анекдотца.

Полный курс бытия нам преподала древняя родина отца. Парад жизни, перетекающий в маскарад смерти, стал и моим личным опытом, неотъемлемым от сознания, от естества и дыхания. И поверьте, если бы эта глава нашей семейной саги была бы скучной, я никогда не отвлек бы ваше внимание, с радостью пролистнув десяток страниц. Но уверяю вас, дело стоит того, чтобы остановиться на этом вопросе.

Мой дедушка был человеком худощавым и невысоким. То есть когда-то распахнутые плечи и летящая походка делали деда похожим на богатыря из армянского национального эпоса «Давид Сасунский», но старость, хоть и благостная, подприжала его к земле. Теперь он лежал в огромном дубовом гробу, обитом белым бархатом и шелком, – маленький. Он терялся в этой гигантской ладье, призванной переправить его в юдоль скорби. Дорогой гроб, назначение которого (кроме прямого, разумеется) было в том, чтобы продемонстрировать всему миру, как наша семья уважает покойного патриарха, выполнил поставленную задачу. При этом у ситуации появился непредвиденный подтекст. Короче говоря, гроб дедушки сослужил злую шутку. Своими несусветными размерами он продемонстрировал всем, насколько старичок меньше наших амбиций.

Дедушку было жалко, жалко было нас, осиротевших без его доброго взгляда, без его затейливых, похожих на сказки жизненных историй. Жалко себя было до слез. Я и сестры, не скрываясь, ревели, но в промежутках между ритуальными мероприятиями чудовищно бесились, запихивая в карманы гостей горсти конфет, песка и куриных костей. За этим занятием нас застукала мама и больно накостыляла мокрым скрученным полотенцем. Мы снова плакали, мешая слезы обиды с прощальными стонами по дедушке. А он – крохотный и беззащитный, лежал в своем безмерном гробу, водруженном на исполинского размера стол в гостиной, за которым через несколько часов после погребения устроится орава гостей – поминать.

На похороны приходят в Армении все – звать не надо. Люди узнают о трагедии в некоем доме друг от друга – сосед от соседа, сослуживец от сослуживца, родственник от родственника. Как правило, большинство присутствующих на похоронах с покойником знакомства не водили, в глаза не видели, не знали даже, чем он занимался при жизни. Кто-то приходит отдать дань почтения умершему, но таких мало, люди приходят выказать почтение живым. Учитывая положение моего отца, желающих выказать соболезнования могущественному Хачику оказалось изрядно.

Некоторые из обрядов вызывали у меня и сестер нервические смешки, за которыми мы прятали наш страх и неловкость за взрослых. Мы лучше папы и даже лучше бабушки чувствовали фальшь в голосах и позах многих гостей.

От нашего дома траурная процессия, возглавляемая духовым оркестром, направилась к широкой улице, движение по которой временно приостановили дружественные папе милиционеры. Из уважения, конечно, к Хачику. За оркестром шли мы – дети, руки затекли от тяжелых охапок гвоздик. Оркестр чудовищно фальшивил, и мы едва сдерживались, чтобы не морщиться, не прыснуть от декоративной искусственности происходящего. Но лица наши, согласно ситуации, полиняли до скорбной отрешенности. За детьми шли Хачик с Люсей, поддерживая бабушку с обеих сторон. Они практически волокли ее, неожиданно ставшую крохотной и почти невесомой. Открытый гроб с телом нашего дедушки несли двадцать шесть здоровенных мужиков с траурными ленточками на рукавах. Среди них были замечены безумный Гагик со своими подельниками и другие серьезные люди с загадочными биографиями и репутацией. За гробом шествовали родственники, которым посчастливилось нести немногочисленные трудовые награды Серго на атласных подушечках, а также его бессменную фетровую шляпу. А уж за ними брели соболезнующие и примкнувшие к соболезнующим – соседи, сослуживцы соседей, дальняя родня сослуживцев соседей – цепная реакция почтения. В толпе была пара-другая плакальщиц. Кто их пригласил, я не знаю, очевидно, они добровольно являлись на похороны в надежде на наживу. Начал накрапывать дождь.

Улица текла под гору. На перекрестке, возле трамвайной остановки, где скопились зеваки и раздраженные обыватели, которые не могли понять, почему же битый час нет транспорта, гроб закрыли. Обыватели немедленно перестали раздражаться – у людей горе, все это у нас понимают. Загрузились в «Икарусы», поехали на кладбище.

Папа мой был молчалив, но глаза его мерцали сухим недобрым огоньком. Мама плакала только тогда, когда не видела бабушка. Бабушка плакала не переставая. Мы с сестрами устроились на заднем сиденье и искрометно комментировали происходящее.

Шел проливной дождь. Возле вырытой накануне ямы трагически надрывался ансамбль народных инструментов – оркестр, выполнив свою публичную функцию, был отпущен восвояси. Люди у нас гордые, и почему-то никто не решился открыть зонт. Что подумают окружающие, что подумает многоуважаемый Хачик! Вдруг он решит, что мы ничем не хотим пожертвовать ради него, даже дождя убоялись. Начались речи. Мы с сестрицами уже пребывали между непроходимой смеховой истерикой и подростковым глумлением над традициями.

– О, этот чудный человек…

– Великий труженик…

– Покинул нас сегодня один из величайших мудрецов человечества…

– Дорогой Хачик, твою семью постигла великая утрата, и опереться ты можешь на нас на всех…

– Хачик, я не знал твоего отца, но я знаю тебя. Человек, воспитавший такого человека, он настоящий человек…

И все в таком духе. Дождь не прекращался. Я с восхищением наблюдал, как дедушкин гроб наполнялся водой. Ходил поп с кадилом. Бурчал молитву и тоже выкладывался по полной – в знак уважения к многоуважаемому Хачику. Скорбящие из первых рядов с ужасом стали замечать, что крохотный старичок в гробу несколько приподнялся – пропорционально уровню воды. Священник, вдохновленный сам собой и предстоящими барышами, запел псалом, выводил скорбный канон чистым тенором. Он запрокинул лицо к небесам, подставив его под дождевые струи, и прикрыл глаза. В разверстых хлябях он усматривал смысл и втайне надеялся, что это именно с ним говорят небеса. Но зрители уже перестали слушать своего духовного пастыря и с интересом стали наблюдать, как в гробу всплывало маленькое, как изюминка, сморщенное тело моего дедушки. Моя мама тревожно посматривала мужа, но Хачик молчал, будто все это его уже не касалось. Поп заливался райской птицей. Из странного варева, созданного из напускного почтения, любопытства «чем дело кончится» и одухотворенного оцепенения, всех вдруг вывел голос, раздавшийся из задних рядов: