Люди поддерживали султана. Вор не вызывал никакого сочувствия. Но папа настаивал:

– Несколько дней спустя султан пришел на площадь и подходит к позорному столбу. Увидев наказанного, он спрашивает:

– Ну что? Есть ли на свете позор, тяжелее того, который тебя постиг?

– Есть, – отвечает вор.

– И какой?

– Самое тяжелое горе, когда приходит гость, а тебе его накормить нечем, когда твои дети просят есть, а тебе их накормить нечем…

Люди пожимали плечами. Есть множество способов прокормить семью, и каждый из них начинается с хорошо знакомого Хачику глагола «работать». Он ли не работал? Зачем ему было искать оправдания за нашими спинами, этот вопрос так и остался безответным.

Он возвращался домой пешком. Из-за отсутствия собеседников он стал разговаривать с самим собой. Правда, часто он полагал, что говорит с самим Крестным отцом. Шел и бубнил:

– Люди, люди, что вам нужно? Скажи, Вито, что им надо? Куда делось уважение? Где их мечты? Где их желания?

В своем монологе он обрушивался на всех, но особенно доставалось соотечественникам. У стены стоял красивый молодой негр.

– Вон стоит… Скажи еще, что и ты армянин.

– Нет, – сказал негр, – но немного говорю по-армянски. Я работал в армянской пекарне.

Видимо, это было для него уже невыносимым – ловушка захлопнулась. Папа посмотрел на него с тоской, равной всей скорби мира, всем его грехам и всем его тысячелетним потерям. Он посмотрел, схватился за сердце шутовским опереточным жестом и упал замертво.

И вот я смотрю на своего отца, лежащего в большом дорогом гробу. Он и похож, и не похож на себя. Его тело напоминает мне о том человеке, который когда-то мечтал о справедливости для всех, об уважении и неиссякаемом благополучии. О том, чтоб стереть национальное, найти опору в человеческой природе – в страхе, в стремлении к вечному движению. И только в этот миг я понял: чтобы обрести себя, нужно осмелиться убить своего отца. У моей сестры хватило смелости казнить его еще несколько лет назад, я же малодушно дождался, пока он сам не иссяк из этой жизни, не перестал быть моим кумиром, а я же не перестал быть его прямым творением.

Знал бы папа, как сложились впоследствии наши судьбы, может быть, он передал бы привет с того света? Но он ни разу не приснился мне. Возможно, потому, что «того света» не существует, или по другой причине – ему не нравилось, как мы живем. Марина осталась в США, занималась гуманитарными проектами в Африке и Азии. Она первая стала забывать оба родных языка. Начала писать для уважаемых изданий и добилась того, что писали уже о ней. Света укатила в Россию с искрометным русским – богатым авантюристом. В Москве она помогла разорению своего избранника в кратчайшие, просто-таки стахановские сроки. Бросила его ради следующего, кажется итальянца, и теперь наслаждается светской, с позволения сказать, жизнью. Я же…

Прихватив портрет Марлона Брандо, я попытался всерьез вернуться в Армению в поисках своего детства, в поисках отца, с твердым намерением при встрече вновь его убить. Но там уже не было ни детства, ни даже тени Хачика. Так и мотаюсь по миру в надежде все забыть. Я по-прежнему нежно люблю мать, но совершенно не выношу ее нового мужа. Джон Смит – это уже несерьезно. Это карикатура, честное слово.

К слову сказать, бабушка наша еще жива. Ей скоро исполнится девяносто, но она, кажется, не помнит об этом. Ее привозят на берег Тихого океана, столько воды она не видела никогда. Она сидит часами в шезлонге и ни о чем не думает.

Санкт-Петербург 2013