когда в места здешние приезжал генерал Гродеков, занимался обустройством границы, обедал у костров, ночевал в палатках и забирался в такие дебри, в какие даже шустрые хунхузы не забирались.

Попав в жаркое место, «племянничек» басовито, будто подвыпивший мужик, загудел, забормотал — что он там бормотал, понять было невозможно. Калмыков нарезал колбасы и скомандовал:

— Аня, к столу!

Аня поколебалась еще несколько секунд и подсела к столу.

— Ладно, я чуть, Иван Павлович, я уже сегодня ужинала.

Калмыков придвинул к ней колбасу, нарезанную прямо на газете.

— Ешь!

— Иван Павлович, я бы тарелки достала, чего ж вы не сказали?

— И так сойдет, Аня. На войне, бывало, продукты раскладывали прямо на земле и так, вместе с землей, ели. А потом шли в бой.

— Ну, так то, война.

— А нынешнее время мало чем отличается от военного. Такое же поганое.

— Поганое, верно, — по лицу Ани скользнула легкая тень, словно бы девушка сама побывала на войне; взгляд сделался грустным.

Калмыков вспомнил, что посылал запрос насчет ее отца, застрявшего в ОМО у атамана Семенова, а вот насчет ответа в мозгах что-то ничего не застряло, провал образовался — атаман не помнил, был ответ или нет. Он с досадой покашлял в кулак.

— Отец еще не вернулся, Аня?

— Нет.

Атаман укоризненно покачал головой, сплюнул себе в ладонь.

— А я-то, дурак, когда мы общались в прошлый раз, когда была тетка Наталья, все кукарекал, что скоро он вернется, уже едет, наверное, в поезде, о доме своем, о семье думает, а его, оказывается, до сих пор нету. Вот я болтун, так болтун. Редкостный, — Калмыков стремительно, будто пружина, поднялся со стула, через всю хату метнулся к шкафчику, висевшему около печки, с треском распахнул его.

— Вот болтун! — Из пропахшего лекарствами нутра выхватил пару стопок, с торжественным стуком опустил на стол.

Аня протестующее замахала руками:

— Нет, нет, нет! Я не пью!

— А я и не призываю тебя пить. Можешь вообще не прикасаться к стопке. — Калмыков налил в обе посудины ханки. — За то, чтобы твой отец вернулся на этой же неделе домой, надо выпить. Не выпьешь — не вернется, выпьешь — вернется. Выбирай, Аня!

— Конечно, я за то, чтобы вернулся.

— Тогда придется выпить.

— Да не пью я, Иван Павлович! Я же сказала….

Но Калмыков был прилипчив, как лист, отклеившийся от дубового веника в горячей воде, прилип — не отодрать. В конце концов Аня махнула рукой и выпила стопку. Ханка вначале обожгла ей дыхание своим невкусным вонючим духом — будто с помойки повеяло какой-то дрянью, потом горло словно бы ободрало наждаком, дышать стало совсем нечем, и Аня закашлялась. На глазах выступили слезы, склеили ресницы. Аня прошептала сдавленно, виновато:

— Я же сказала, Иван Павлович, не пью и вряд ли когда научусь пить. Это не мое дело.

— Но за отца-то, за его возвращение надо было, — укоризненно пробормотал атаман, — это ведь такой вопрос…

В печке что-то громыхнуло, потом послышался сатанинский хохот, словно бы там, на догорающих поленьях, подпалил себе бок немытый домашний бирюк и за загнеткой перестало полоскаться пламя.

Аня бросилась к печке, кинула в закопченное нутро несколько поленьев — чайник еще не вскипел, — проговорила с виноватым видом:

— Не уследила.

— Да все ты уследила, Аня, все. Поешь немного. Колбасу я ведь, считай, тебе привез, — сказал Калмыков и, увидев недоверчивый взгляд Ани, добавил: — Тебе, можно сказать.

Он тоже поднялся из-за стола, подсел к печке и, швырнув в огонь пару поленьев, сказал:

— Это моя доля… Чтобы пламя не погасло.

— Тетка Наталья вас заругает, Иван Павлович, она дрова старается экономить.

— Ничего, я хлопцам скажу, они закинут дров сколько надо. И распилят их, и поколят, и в поленницу сложат.

Пламя в печке зашевелилось, заиграло освобожденно, попробовало опрокинуть заслонку, втиснуться в какую-нибудь щель, спрыгнуть вниз, на пол, к людям, но заслонка плотно прижалась к кирпичам пола, пламя разочарованно заухало, отползло назад, обволокло щупальцами бока чайника, надавило на них.

«Племянничек» удушливо засипел — напор огня был сильным. Окажись железо чуть послабее, чайник сплющился бы. Крышка дернулась, приподнялась лихо, сдвинулась в сторону. Аля услышала железный стук и приподняла заслонку:

— Чай готов!

Калмыков сложил вместе полосы хабаровской газеты, подхватил чайник за ручку, чтобы не обжечься, и выдернул «племянничка» из печи, с грохотом водрузил на стол. Морщась, пошевелил пальцами:

— Горячо!

Пламя в лампе затрепетало, поднялось, сделалось лучше видно, осветились затемненные углы избы, потом светлое пространство начало сужаться, сокращаться, будто шагреневая кожа, и в избе сделалось сумрачно. Подал свой серебристый голос сверчок, облюбовавший себе место за печкой, — там тепло, темно, хорошо и главное — никто ие видит, жизнь кажется безопасной. Калмыков невольно подумал, что жилье человеческое только тогда становится жильем, когда в нем, извиняйте, люди, поселяется сверчок… Какие же все-таки глупые мысли лезут в голову — перед самим собой неудобно.

Калмыков ощутил, как у него перехватило горло. Он смятенно подхватил бутылку, налил ханки в свою стопку, потом глянул на Анину стопку и отставил бутылку в сторону, заткнул ее бумажной пробкой.

— Тебе я наливать не буду.

— Не надо, — Аня прижала руку к груди, — пожалуйста, Иван Павлович!

Этот простой жест — руки с растопыренными пальцами, плотно прижатые к кофточке, а также умоляющий взгляд родили в Калмыкове удушливую волну, в висках жарко и звонко забились незнакомые

молоточки, Калмыков поспешно выплеснул в себя вонючую жидкость, закусил толстым изюбриным ломтем и приказал Ане:

— Разливай чай.

Аня послушно взялась за чайник, но тут же шлепнула его дном о стол — ручка была очень горячей, не остыла, подула на пальцы: ф-ф-ф-ф! Увидела на загнетке тряпку — тетка Наталья специально держала, чтобы не обжигаться, снимая крышку с какого-нибудь чугунка или двигая в сторону кастрюли со свежими щами, — ухватила тряпку и вновь подняла чайник.

— Иван Павлович, подставляйте свой стакан!

— Имей в виду, Аня, я дорогих конфет привез, — Калмыков приподнял и опустил на стол кулек с китайскими конфетами, поспешно подвинул стакан.

— У тетки Натальи должен быть чай, она любит крепкую заварку. — Аня, легкая, воздушная, красивая, беззвучно переместилась по избе к шкафчику, из которого Калмыков доставал стопки. — Сейчас найдем.

Калмыков почувствовал, что изнутри его буквально обварило жаром, лицо сделалось красным и потным, он приблизился к Ане и неожиданно обхватил ее плечи.

— Аня! — хрипло проговорил он и умолк.

Аня сжалась, становясь совсем маленькой, хрупкой, как стекло, такую сломать ничего не стоит. Калмыков невольно задержал в себе дыхание, боясь сделать резкое движение. Девушка уперлась руками ему