«И впрямь сирена», — подумал я. Но я должен был выполнить свой долг перед братством.

Я пожал плечами и оправил манжеты.

Почему бы не совместить приятное с полезным?! То, что она любит Елагина, ничуть не удручало меня. В конце-концов, это мне не помешает исполнить задуманное!

Спустя около часа вернулся посыльный.

— Да я все ждал, пока цветы из оранжереи привезут, — оправдывался он, сжимая в руках охапку огненно-красных роз.

Я велел обрезать им кончики и поставить в высокие этрусские вазы. Мира в этом участия на принимала, пришлось бедной Сашеньке обходиться самостоятельно.

Розы, расставленные по всему дому, наполнили своим благоуханием гостиную и прихожую. Составлением букета я занялся собственноручно. Алые розы должны были говорить графине Лидии о моей любви. Я и сам не знал, что чувствовал на самом деле в этот момент.

Я взял из вазы одну из роз, которая казалась мне наиболее прекрасной, и укололся ее шипом. На пальце выступила маленькая капелька крови. Эта роза напоминала мне ту, что алела в центре креста, там, где кровоточило сердце Спасителя. Именно такой крест был изображен на эмблеме нашего ордена вместе со скипетром.

— Красота-то какая! — воскликнула Саша и всхлипнула. — Жаль, что Катюша не увидит, — а потом утерла глаза платком.

— Жаль, — согласился я и тем не менее вновь взялся за составление букета.

Букет и в самом деле получился прекрасным: бутон к бутону, цветок к цветку. Я перевязал его парижскими лентами и вложил в цветы свою визитную карточку, на обратной стороне которой набросал небольшое стихотворение. Такие стихи обычно записывались в альбомы прекрасным дамам и чаще всего их называли альбомными. Я и сам был когда-то мастером такого рода виршей. А эти строки мне пришли в голову еще ночью:

Прими меня, мой юный друг!

Твое чело, твой лик прекрасен, ведь ты — царица средь подруг, и будто месяц взор твой ясен!

Твои черты меня зовут!

О, незнакомка под вуалью, окутанная черной шалью, твои глаза в Эдем влекут!

К чему ненужные упреки?

К чему ненужные слова?

Тобою дышат эти строки, тобой моя душа жива!

Я уповал на то, что мои излияния тронут-таки душу неприступной красавицы, посмевшей посягнуть на наше святое братство.

— Иван! — позвал я лакея. — Снеси ка ты этот букет на Большую Мещанскую, — и объяснил, как ему найти странный домик графини.

Теперь мне предстояло наведаться к господину Кутузову, к которому у меня накопилось слишком много вопросов.

Во-первых, я хотел узнать у него подробности римского договора, о которых мне стало известно лишь из письма графини к Елагину.

Во-вторых, меня интересовала сама реликвия, о которой я был практически не осведомлен.

В-третьих, я рассчитывал получить у него рекомендации к царедворцу Скворцову.

Но в особняке Ивана Сергеевича меня ожидало горькое разочарование, оказалось, что мастер спешно выехал из столицы в свое заглазное имение. Так что теперь приходилось надеяться только на себя.

Мне невольно подумалось, что его внезапный отъезд может быть связан именно с римскими переговорами, в которых участвовали палестинцы. Я подозревал, что слуга просто-напросто не назвал мне истинного местопребывания своего господина.

Итак, передо мною возник вопрос: что делать дальше?

Для начала я решил заняться реликвией. Мне не оставалось ничего иного, как разузнать о ней у какого-то другого лица. Я задумался о том, кто мог быть в этом вопросе более осведомленным, чем я. К сожалению, я не был лично знаком ни с кем, кто бы принадлежал к капитулу братства, кроме Кутузова. Перебрав в уме несколько известных мне персон, состоявших в этом же Ордене, я остановил свой выбор на Борисе Георгиевиче Шварце, дворянине в четвертом поколении, имевшем одну из андреевских степеней, а потому занимавшемся в основном проблемами герметической философии. Я полагал, что он-то уж наверняка знаком с историей иерусалимской святыни. В ложе Борис Георгиевич занимал высокую должность блюстителя шпор и хоругви.

Я велел своему вознице отправляться на Английскую набережную, располагавшуюся по левому берегу Невы от памятника Петру Великому вплоть до Ново-Адмиралтийского канала. Особняк господина Шварца находился неподалеку. Его одноэтажные крылья плавно переходили в высокие двухэтажные пристройки, а каменная терраса венчалась балконами.

— Добро пожаловать! — радушно встретил меня Борис Георгиевич на пороге своей приемной. — Что привело вас в мой скромный дом?

Но я, однако, разглядел, что скромностью его апартаменты не отличались!

— Присаживайтесь, — указал он мне на пудовое кресло красного дерева.

Напротив, за таким же круглым столом, примостился сухонький черноглазый старичок в камлотовой длиннополой шинели.

— Давыд Измайлович, — представил мне его Шварц. — Антиквар с Подьяческих.

Давыд Измайлович поклонился и принялся сверлить меня своими пронырливыми глазками.

— Мне бы хотелось объясниться с вами наедине, — сказал я Шварцу.

Борис Георгиевич сделал знак своему гостю, и он покинул приемную.

— Дело такое важное? — поинтересовался Шварц.

— Оно касается нашей ложи, — объяснил я ему. — Мне было поручено одно расследование, — добавил я. — И оно навело меня на некоторые существенные обстоятельства, которые до сих пор оставались мне неизвестны.

— Так-так, — пробормотал себе под нос блюститель хоругви. — И что же это за обстоятельства? — Он знал, что я посвящен в одну из рыцарских степеней, а потому был призван бороться с мировым злом во всех его проявлениях.

— Речь идет о римском договоре, — начал я осторожно, пристально вглядываясь ему в лицо, чтобы определить, известно ли ему что-либо об этом деле. — И о иерусалимском ковчеге Иеговы.

Выражение его лицо сделалось серьезным, и сам он весь как будто напрягся.

— Это дело держится в строжайшей тайне, — заметил Борис Георгиевич. — Я не знаю стоит ли… — замялся он.

— Вы мне не доверяете? — резко оборвал я его.

— Яков Андреевич, — обратился он ко мне. — Мне бы не хотелось вас обижать, — Шварц вновь выдержал значительную паузу. — Но, если Иван Сергеевич не счел, что необходимо… — его лицо сделалось пунцовым.

— Вы забываетесь! — воскликнул я. — Или вам неизвестно, что иерархически я посвящен в более высокую степень, и вы обязаны мне подчиняться! О-бя-за-ны! — повторил я по слогам. — Кутузов находиться в отъезде, а действовать требуется незамедлительно! Вспомните о второй добродетели Соломонова храма, — призывал я его. — О повиновении!

— Ну, хорошо, — наконец-то решился он. — Да, я действительно осведомлен о соглашении с палестинскими Иоаннитами, которое вот-вот должно состояться в Риме. Оно касается древней святыни — ветхозаветного кивота. Иначе его называют Ковчегом Завета, в прежние времена он хранился жрецами в египетских храмах. Сейчас святыня в руках Иоаннитов. Вам, вероятно, известно, что одним из условий получения высших масонских степеней в нашей ложе, которая придерживается шведской системы «Строгого послушания» является то обстоятельство, что посвящяемый не принадлежит к мальтийцам.