Но произошло и другое. От чувств к Михе уже в момент нашего с ним адюльтерного траха не осталось и осколков. А если бы и оставались — его мерзкая пощечина, когда обожгла мне щеку, расплавила бы их, испепелила. Превратила бы в «ничего». А где «ничего», там нет ни упреков, ни обид.

— Ладно, — говорю ему просто.

Подмечаю, что он осунулся немного, что при его атлетическом телосложении делает его почти тощим. Может, стало известно еще что-то новое и удручающее насчет ребенка. Их ребенка.

Бог с ним. Бог с ними — не мое. Завязано — с ним, с его жизнью, в которой нет меня, с той жизнью, в которой я была. Завязано. Ладно.

Делаю движение, будто собираюсь уйти — и не ухожу. Потому что чувствую: не «ладно». Еще нет.

«Что было, то было. Я принимаю твои извинения…»

Нет, я не говорю ему этого. Потому что не принимаю. Организм не принимает.

Я фактически остыла, пока не увидела его только что. Пощечины не остывают, не смываются, как видно.

У каждого свое: он за что-то там меня ударил. За что-то свое, такое, что толкнуло его на подобный неадекват. А мне плевать на это. Тогда еще было плевать на его заморочки, иначе не спровоцировала бы невольно его поступок. Сейчас плевать, что он уже попросил прощения за рукоприкладство. Простить его я физически не могу — я же сказала, организм не принимает. Но зла не держу. А еще плевать, потому что и у меня свое. То, что он вытеснил за маловажностью. Но оно, это «мое» так и осталось невысказанным. О нем собираюсь говорить.

— Я хотела этого ребенка. Нашего, — сообщаю ему просто. — И я не избавлялась от него. Ты не имел права меня в этом подозревать.

Не собираюсь его «доканывать». Я и Миха теперь чужие, но все это я должна была сказать не маме, не Рику и не подругам — все это я должна была сказать ему. Я припозднилась, но «слишком» поздно, по-моему, не бывает.

Его «забирает», кажется:

— Я не знал. Ты не рассказывала.

— Ты не спрашивал.

Пусть прочувствует, пусть прозреет, в конце концов. А то штамповать их собрался до получения угодного ему результата.

— Ты давно хотел, и я готовилась сделать тебе сюрприз.

Тогда он толком не понял, что и он потерял ребенка.

Плевать. Плевать, если сейчас все это далеко. Плевать, что у него теперь будет его ребенок и что реальные проблемы с его ребенком близко.

— Поначалу в Милане у меня был сильный токсикоз… Тошнило с утра и до вечера. Но я держалась, не говорила тебе. Помнишь, я тогда неделю-две болела.

Не помнит. Был занят Линдой. Сильно занят. Пусть слушает теперь — мне больше некому рассказать.

— Потом отпустило. Больше не тошнило и постоянно было так тепло. Начинаешь быстро уставать. А потом уже чувствуешь, что ты не одна в твоем теле. Что там поселился еще кто-то.

Невольно улыбаюсь и смотрю на него.

Он потрясен.

Но я давно перестрадала и теперь рассказываю обо всем спокойно и доходчиво. Доношу недоносимое.

— Этот кто-то растет…

— Мальчик или… — глухо спрашивает он.

— …не знаю, — перебиваю я, потому что сама тогда попросила не говорить мне. Но тут же говорю зачем-то: — Девочка.

Замолкаю, чтобы припомнить, что там еще было. Не так-то много мне осталось рассказать о нашей «девочке».

— Каждый день что-то новое. Какой-то новый дискомфорт. Новая заморочка для меня — новый шаг для нее. Скачок. А потом уже начинаешь ждать их. Читать, там, всякое. Я начала представлять себе, как она будет пинаться и тут же думала, что когда-нибудь ты непременно будешь играть с ней в теннис.

Он едва заметно кивает, как если бы хотел сказать: конечно, непременно. Стал бы играть.

— Я любила ее. С тех самых пор, как почувствовала ее в себе. И не перестала любить ее, когда узнала про тебя и Линду.

Кто изменяет, будучи в семье, тот не только партнера предает, а всю семью. Детей. Мой отец — не исключение, но я все равно его люблю.

Михе непросто будет услышать то, что я еще ему скажу.

— Это… случилось на тринадцатой неделе. Я тогда как раз переболела. Помню, рада была, что не корона. Может, тогда и подхватила инфекцию и не оклемалась. Или с генетикой что-то у нее было, вот организм и решил. Сам.

Не озвучиваю перед ним других возможных причин — пусть почитает, если интересно. И пусть поймет, наконец, что он тут ни при чем. Что ему не нужно еще и за это просить прощения.

— У меня начались боли. Сильные. Я как-то сразу почувствовала: что-то не так. Поехала в больницу. Ее не стало уже по дороге.

«Следующая! Та-ак-с, что у нас?..»

Грузная тетка-медсестра подплыла ко мне в предбаннике среди счастливых будущих рожениц, потом, видимо, разглядела мое лицо и всю меня и без дальнейших расспросов повела в кабинет.

Вспоминаю и не рассказываю — он не поймет и не услышит.

— На обследовании они сказали мне, что я ее потеряла.

На этом все интересные для него моменты заканчиваются, и я не рассказываю ему того, что было потом.

Я не хотела того, что теперь с ним происходит — беззвучно, неожиданно и неодолимо. Я не хотела и не смотрю в его сторону. Я не хотела и того, что произошло со мной, но это все-таки произошло. И никого не было рядом. И после тоже — кроме мамы.

Ничего, он быстро успокоится. Может, теперь поймет, насколько незначительна перед этим его измена.

Даю ему время, достаточно времени. Он «высыхает» и выдавливает из себя:

— Кати… я виноват в этом? Ты меня в этом винила?..

— Не виноват. Не винила…

Не выдерживаю:

— И винила!

Даю только раз, один-единственный раз вырваться наружу эмоциям и тороплюсь вывалить на него чуть ли не с бульканьем: