Глава 5

Калинка

– Ляля! Лялька! Да быстрее же! Говорила я тебе – трамвая надо было дождаться!

– Да какой же… Ниночка… трамвай… когда он у нас из-под носа… ой… узвенел! Следующий через… ох… полчаса… Да не беги ты так, всё равно опоздали уже! Нинка, стой! Я каблук сломала!

– Ой, Моисей Исаакович раскричится… – Нина, тяжело дыша, остановилась у афишной тумбы. К счастью, ночью прошёл дождь, и сейчас, в полдесятого утра, вся Москва дышала прохладной свежестью, а на тротуарах до сих пор не высохли лужи. Ясное голубое небо ещё не поблёкло от жары. Из чёрной тарелки радио на столбе неслась бодрая музыка. Мимо прозвенел, словно назло, тот самый трамвай, которого они не стали дожидаться, – а репетиция в театре началась уже пять минут назад!

И ведь никто никуда не собирался опаздывать! Нина, зная, что её эпизоды будут репетироваться первыми, встала сегодня рано, погладила блузку, причесалась и уже готова была выйти из квартиры, когда в дверь отчаянно затрезвонили.

– Ляля! Что же ты, как на пожар, всегда? – едва успела изумиться Нина, впуская подругу. – Что стряслось?

– Шаль, Ниночка! Нашла я ту шаль! Помнишь – про которую ты спрашивала?

Нина, которая, хоть убей, не помнила никакой шали, только растерянно пожала плечами. А Ляля пронеслась мимо неё в комнату и с торжествующим видом разодрала на кровати газетный свёрток, встряхнув в руках роскошную, переливающуюся голубым, фиолетовым и красным, с тяжёлыми кистями, персидскую шаль.

– Вот она! Мамина шаль! Которую ей отец дарил! Ей двадцать пять лет, а она всё как новая! Мы вчера с мамой её в шкафу нашли! И я сразу же подумала: вот то, что на Нине будет, как на царице! Если ты в ней выйдешь петь свои номера…

– Ляля! – завопила Нина. – Ты в своём уме? Это же Марии Георгиевны шаль!

– И что? Мама только рада будет! Когда я сказала, что это для тебя, она сама мне её завернула! Мне она совсем не идёт, ну куда мне голубое да синее…

– А сейчас на тебе что надето, несчастная?! Не синее?!

– Что надето? Платье?.. Да какое оно синее, так… голубенькое… в горошек… Знаешь что, Нинка, не спорь со мной! Мама велела – отдать Нине Молдаванской, и чтобы она в ней выходила на все концерты!

– Никогда! Ни за что! – взбунтовалась Нина. – И в гости к вам больше никогда не приду! И ни на одну карточку не взгляну, и ни одной шали не похвалю и ни одного платьишка! Слава богу, что мне ещё ваш дубовый буфет не понравился – не то бы ты мне его на трамвае привезла, да? Ты с ума сошла, Лялька! Сей минут заворачивай назад!

– Значит, хочешь, чтобы я обиделась? – Ляля, подбоченившись, засверкала глазами. – Чтобы мама обиделась? Чтобы Гольдблат обиделся?!

– Биболдо-то наш тут при чём?!

– Как «при чём»? А кто вчера убивался на репетиции, что на шесть солисток ни одной приличной шали, одна вульгарщина да цыганщина: чёрные в маках?! Опять, кричал, ресторан-пивная, театр прикроют! Такой человек большой, а тебе на него наплевать?! Да?! Ты хоть подумай, что с театром без него станется?!

Нина, закрыв глаза, обессиленно рухнула в кресло. Спорить с Лялей Чёрной было невозможно.

А началось всё три дня назад, когда Нина заглянула на Страстной бульвар в гости к подруге. Дома оказалась мать Ляли, Марья Георгиевна – ещё не старая, осанистая цыганка, про которую говорили, что в молодые годы она была намного красивее своей дочери. Нина легко могла в это поверить. Они провели втроём целый вечер, разглядывая старинные карточки из семейного альбома, где совсем юная Маша Полякова позировала фотографу то в котлярском таборном костюме, то в вечернем платье, то в бальном туалете… Когда-то Маша была примадонной хора в «Стрельне» – там и увидел её молодой дворянин Сергей Киселёв.

– Вот эту самую шаль Серёжа мне привёз! – Мария Георгиевна показала на потёртую карточку, где она, совсем молодая, с распущенными по плечам косами, сидела на полу у ног гитаристов. Через плечо юной плясуньи была повязана тяжёлая персидская шаль. – Из-за границы… Ни у одной нашей солистки такой не было! И не то дорого, что ценная, а то, что – одна такая на всю Москву! Сколько потом наши цыганки похожей ни искали – ни одна не нашла! Ни у купцов, ни в торговых рядах… Ни у Мюра с Мерилизом! Все до одной мне завидовали! Деньги какие за шаль предлагали – страшно сказать! Но я не продавала, нет… Она счастливая была, эта шалёночка! Всегда мне в ней хорошо и пелось, и плясалось!

– Действительно, прекрасная вещь, – задумчиво заметила Нина. – Даже вот так, по карточке, видать! Вот в чём надо выходить на сцену, Ляля, правда же? Как благородно выглядит! И почему у наших ни у кого такой нет?

– Да она же очень дорогая, Ниночка! – рассмеялась Марья Георгиевна. – Такой ценный реквизит вам покуда не по карману! А жаль… Ты бы в ней была просто бесподобна!

Нина улыбнулась, отложила карточку, взяла в руки другую, на которой совсем молодые Сергей и Маша позировали в фотоателье у античной колонны – и через несколько минут напрочь забыла об этом разговоре.

Но о шали, как выяснилось, не забыла Ляля. И вот теперь подруги стояли разделённые кроватью и вдохновенно скандалили, напрочь позабыв об открытых настежь окнах, а пресловутая шаль смятым комком валялась между ними.

Неизвестно, чем бы это всё закончилось, если бы из другой комнаты не раздался скрип пружин и сиплое пение:

– Ты не плачь, Маруська, будешь ты моя…

– Вот, несчастная! – гневно провозгласила Нина. – Сына мне разбудила!

Но взъерошенный Мотька в сползающей с плеча майке уже сам показался в дверном проёме.

– Тётя Нина! Тётя Ляля! Там под окнами, между прочим, уже вся Солянка, вся «петуховка», поливалка, рота солдат и мильцинер с угла выстроились! – объявил он, глядя на взъерошенных, разгорячённых «артисток» смеющимися, ещё сонными глазами. – И между прочим, митингуют и всячески возмущаются! Потому что привыкли из этого окна слушать «Очи чёрные» и «Ночи страстные» – а теперь что?.. Что вы орёте, как революционная матросня на расстреле?

Ляля, вытаращив глаза, обеими руками закрыла себе рот. Нина, ахнув, кинулась к окну.

Разумеется, Мотька нахально врал: под окнами обнаружился всего-навсего дворник, тётка-молочница и татарин-сапожник из будки на углу. Никакого милиционера и в помине не было.

– Мотька! Сейчас вот как дам по затылку, бандит! Напугал до смерти!