Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И она-то, Оленька, в тот момент, как она, переспросив, правда ли то, что он сказал ей и подтвердил взглядом, но не знал, не думал, насколько эта правда дурна, сидела прямо на диване, не шевельнувшись, блестя глазами и заливаясь краской стыда по мере осознания того, что могло значить сказанное им для нее.
– Да? – полупрошептали ее припухшие губы, но уже щечки вспыхнули жгучим румянцем, а голова все более и более клонилась набок, и она, Оленька, как подрезанная, упала на подушки, и послышались странные прерывистые звуки, оскорбившие в первый миг его. – «Да?» – Он слышал, с какой обычной шаловливостью (если она выспрашивала у него что-нибудь тайное, касавшееся лишь их двоих, но что в радости стыдливости веселило ее) переспросила она, приоткрыв красивый ротик и глядя перебегавшими серыми глазами ни на что в особенности одной какой-то косящей стороной. И желание поцеловать и так успокоить ее овладело им. Но вот он увидел, как губы ее задрожали, точно рывком она набирала воздух, и услышал тут же странные звуки, оскорбившие его. Он не понял их значения и потому оскорбился.
У него, Антона, разумеется, взыграла ревность помимо его воли и уверений – в том, что он бы не противился ее выбору друга; однако он сказал ей такое скорее в пику: зачем же ей было спрашивать у него про то сокровенное, что ей самой хорошо известно и понятно и понятнее не может быть! Определенно Оленька была больна каким-то сложным девичьим чувством, какое он мог лишь угадывать по ее душевному настроению, и только. И что особенного он, Антон, мог значить для нее? Что постоянно бывал рядом с ней – и она не боялась потерять его? В этом он чем-то убедил ее безосновательно?..
Несколько минут он сидел на стуле молча, ждал. Потом все-таки спросил, как спрашивал у нее ее отец, притворяясь:
– Что-нибудь случилось? Скажи…
– Ничего. Отстань! – был ответ.
Но и моментально она спохватилась-оттаяла: жарко схватила руку Антона, прижала его ладонь к своему увлажненному лицу. Зачастила:
– Как ты, бедняжка, страдаешь из-за меня, дуры! Такой ты у меня милый, хороший. Правда! Лучше всех.
«Нет, интонация голоса фальшива, – насторожился еще больше Антон; – она ведь хотела сказать совсем не то, неудобное. Зачем лгать? Зачем? Молчу».
– А что бы ты делал, если бы увидал меня с другим?
Теперь Антон уж определенно знал причину ее мнимой болезни: либо она поругалась с этим «другим», что вернее всего, либо Антон оказался ей тут помехой.
А назавтра она призналась запросто:
– Все-таки какая я несчастливая: люблю карие глаза, и сколько не было знакомых кареглазых – все мимо.
– Кто он? – вопросил Антон.
– Неделю назад познакомилась. Да не смотри так на меня. Уже все окончено. Он – пятикурсник. В трамвае пристал, уставился на меня… «Сейчас выходите?» – спросила у него. – «Нет». Я прохожу и чувствую: он все время пристально оглядывает меня. Потом спрашивает сам: «Вы выходите?» Я чуть не рассмеялась: Забавно! – «Я решил тоже сойти. Вы – в кино?» – «Да, хочу на вечер билеты взять». – «А то пойдемте теперь». – «Нет, не могу». – «Поедемте в воскресенье в Ольгино». – «Нет, спасибо. Еду в Петергоф». – «Ну, я приеду в Петергоф». – И он знай идет за мной, хотя я ему сказала, что я уже почти замужем, можно сказать.
Выходит, Оленька всего не говорила Антону. Никогда.
– Это потому-то, значит, ты и просила меня позже приходить к тебе?
– Подумаешь! Что такого я сделала? Изменила тебе, что ль? Не нравится – не держу. Пожалуйста. Всего-то пять раз встретились. Он стал со мной на «ты», я ему и отказала – сказала, что у меня уже есть настоящий друг, чтобы он не преследовал меня. Чудной: все выпытывал, что я умею делать по домашнему хозяйству.
– Разумеется, жену себе ищет – не хочет прогадать…
– Да нет же! Нет! – Она говорила решительно.
В другой раз Оленька рассудительно досказывала своей матери:
– Золотой сервиз у них – вещь дорогая. Книги роскошные. Овчарка. Стоит полторы тысячи. Папаша получал больше трех тысяч. Продали бы все это, и Люся доучилась бы на дневном отделении института, оказавшись без стипендии. Пять месяцев всего и доучиться-то. А то собаку вдруг отдали знакомым за так; и теперь она, Люся, говорит, что пойдет работать и поступит на вечернее отделение. Сколько ж она заработает? Мать ее получает жалкие гроши… И – такая глупость! Просто поражаюсь…
– Такие люди не умеют жить, – вторила ей Мария Ермолаева. – У них запасу нету. Слетел – и все.
Будто подобное замечание касалось и Антона, он чувствовал, уязвленный.
Впрочем наладились и другие разговоры. А затем будто какая-то струна на гитаре оборвалась: слово за слово – и Антон и Оленька раззадорились.
Она, нахохлившись, встала с дивана, подошла к этажерке и, сев на стул, стала вытаскивать из глубин ее полок и с силой кидать на письменный стол разные книги, в которых она, видимо, остро не нуждалась. Две из них, а затем и еще одна упали на пол, перелетев через стол. Она, перегибаясь, подняла их и начала теперь раскладывать книги надвое на столе: должно быть, на нужные и ненужные для своей работы. Антон с интересом наблюдал за нею. Он достал блокнот и, сидя, стал в нем что-то зарисовывать. Она взглянула на него. Он улыбнулся весело. Она раскрыла одну книгу и поверх нее посмотрела на него, как ему казалось, презрительно. Еще презрительней она сделалась, откинувшись на спинку дивана и почти закрыв лицо книгой, – точно она разбирала тут в ней то, что не давалось ей сейчас так легко и просто.
Антон сосредоточенно смотрел на Оленьку. Видел точеный профиль ее лица и не мог понять, взаправду ли она это делает или для отвода глаз. Он видел, как на фоне голубовато-серебристой стены высоко и часто подымалась ее грудь, обтянутая серебрено-серым свитером; он даже видел теперь напряженную работу ее розового лица – нахмуренного. На нем ходили тени, и оно то светлело, то тухло, распространяя радужный круг. И казались глаза ее темными, сочными вместе с тенью от ресниц – верно, они были смочены слезами. Почему? И отчего? Неужели он, его поведение стали причиной этому?
Волной накатилась жалость к ней, такой беззащитной, неустойчивой в своих сомнениях, развеять которые Антон был еще в силах, стоило ему лишь
